32. Сила любви

Лошадь устало тащит по рыхлому снегу тяжело груженные сани-розвальни. Снег еще не успел отвердеть, сани тонут в нем. В санях — Гоша Драпков и Колчанов. Гоша правит лошадью, Колчанов лежит на куче жердочек с пучками сена на концах. Это — вешки. Иногда Колчанов сходит с саней и ставит одну из них рядом со следом, оставленным санями. Там, где Бурукан делает крутой поворот или покажется полынья, Колчанов уходит вперед искать безопасный путь.

Так и движутся они, оставляя позади нескончаемую цепочку вешек, отмечающих безопасный проезд по Бурукану.

Чиста и бела снежная целина. Лишь кое-где она расписана самыми различными почерками звериных следов — заячьих, лисьих, соболиных, енотовых. А по краям полыней видны следы выдры: посредине прямая линия — след хвоста, а по бокам — ровный пунктир круглых точек — след лап.

Но Колчанов давно перестал обращать внимание на следы. Всю дорогу у него не выходит из головы Пронина. Его одолевают сомнения — правильно ли он поступил, так грубо и жестоко порвав отношения с ней. В первое время, вгорячах, он не брал под сомнение правильность этого поступка, но новый приезд Прониной на Бурукан пошатнул его убеждение.

Потом, за горячей страдой закладки аппаратов Вальгаева, ему было не до нее, у него попросту не хватало времени, чтобы как следует присмотреться к Прониной. Впервые он подумал об этом всерьез по возвращении на Чогор, когда обнаружил на своей раскладушке аккуратно сложенную стопку постиранных и заштопанных носков. Долго ломал он голову над тем, кто бы это мог сделать? «Неужели Надя? — думал Колчанов. — Что-то не похоже на нее… Надо спросить при встрече». Он хорошо знал, что во время летнего пребывания на Чогоре Пронина даже себе не стирала, нанимала Верку Лобзякову.

В Хабаровске ему опять напомнили о Прониной.

— Что у вас там случилось, Алеша? — делая страшные глаза, спрашивала его в приемной директора института секретарша. — Она ужасно переживала, пока была здесь.

То ли из-за напоминаний о Прониной, то ли по иной причине, но Колчанов никогда еще не чувствовал себя так одиноко, как в Хабаровске. Он понял: ему не хватает Нади. Снедаемый тоской, он зашел в парфюмерный магазин и купил флакон самых дорогих духов, а потом в гастрономе — коробку конфет, шоколадный набор. Для чего? Возможно, для Нади…

Вернувшись на Чогор, он стал собираться в зимовье, и снова был тронут, взяв свою меховую куртку. Он хорошо помнил, что у нее были оторваны две верхние пуговицы, распороты швы. На душе у него стало тепло-тепло. «Надя, больше некому. Она это сделала», — растроганно подумал он.

Так по крупице собиралось и вновь складывалось в единое целое большое чувство, разрушенное в один роковой день, — любовь к Наде Прониной. Но Колчанов был уже достаточно научен горьким опытом. В памяти время от времени еще возникала картина бегства Прониной с Чогора, и тогда появлялось недоверие: а не ошибается ли он и на этот раз?

С такими противоречивыми чувствами подъезжал Колчанов поздним зимним вечером к затерявшемуся среди дикой и суровой глухомани зимовью.

Они заметили красноватый глазок окошка издали, и у Колчанова дрогнуло сердце. Лошадь почувствовала близость жилья, заметно приободрилась и прибавила шагу.

В тот вечер Владик и Толпыга занимались английским языком. Пронина им помогала. В подслеповатое окошко смотрела черная таежная тьма. Оцепенелая зимняя тишина лишь изредка нарушалась потрескиванием деревьев. Толпыга бормотал английские слова, переписывая их в тетрадь, — они переводили с английского на русский. Внезапно он вскинул голову, посмотрел на окно, прислушиваясь.

— Едут! — вдруг заорал он, насмерть перепугав Пронину. — Наши едут! — С этими словами он опрометью кинулся в дверь. За ним — Владик и Пронина, наспех накинувшая на плечи свою дорогую беличью шубу.

Сердце девушки тревожно билось, когда она ловила в глухой тишине и этой пугающей темени скрип саней, пофыркивание лошади, человеческие голоса.

— Крикнуть? — спросил Шурка.

— Покричи, Шура, покричи, — шептала Пронина, — а то вдруг проедут мимо…

— Ого-го-го-о! — загорланил Толпыга.

— Ого-го-го-о! — ответил, как эхо, голос из темноты.

— Ясно, — бодро сказал Шурка. — Алексей Петрович едет.

Прониной показались вечностью минуты, пока сани приближались к зимовью. Когда в темноте на фоне снега показались очертания санной упряжки, Толпыга, а за ним остальные бросились навстречу.

Если б даже между Колчановым и Прониной никогда не было любви и дружбы, больше того, будь они просто товарищи по труду, — встреча в таких условиях все равно была бы большой радостью. Тот, кому доводилось подолгу жить в глухих местах, в уединении, хорошо знает это. Пронина и Колчанов пожали друг другу руки. Что-то уже передалось через рукопожатие, потому что Пронина робко шагнула к Колчанову и прислонилась головой к его плечу, словно ища у него защиты. Колчанов немного неуклюже погладил ее по шелковистым, в снежинках, волосам, глуховато спросил:

— Как ты тут, Наденька?

Этого было вполне достаточно для Прониной, чтобы почувствовать себя счастливейшим человеком на свете.

Весь вечер она не спускала глаз с бесконечно дорогого ей лица.

Пока ребята переносили из саней в избушку продукты, Пронина хлопотала у печки. Колчанов еще никогда не видел ее в роли стряпухи и теперь тайком присматривался к ней. На душе у него становилось как-то спокойно и уютно — рушились последние его представления о Прониной, как о праздной белоручке. А она в тот вечер прямо-таки вдохновенно исполняла роль поварихи. Не успели ребята раздеться, как на плите все кипело, запах поджариваемого мяса перемешивался с душистым ароматом кофе.

— Знаешь, Надя, а ты совсем хорошо выглядишь, — вполголоса говорил Колчанов. — Ты даже похорошела. А я-то, грешным делом, думал, что ты здесь захиреешь.

— Спасибо, Алеша, за комплимент, — отвечала Надя, румяная не то от печного жара, не то от смущения.

— В тебе появилось что-то новое, — продолжал Колчанов. — Что именно — не пойму.

— Не знаю, тебе виднее, Алеша…

— А как чувствуешь себя? Сильно скучаешь о Москве?

— Нет. Привыкаю…

— Да… А вот я так скучал о тебе.

Он вышел и скоро вернулся с подарками. Пронина тщательно вытерла руки о полотенце и осторожно приняла упакованные коробочки. Ей хотелось выглядеть спокойной, но это оказалось не под силу в такую минуту. Выдали глаза — слишком горячо блестели они, когда она распаковывала коробки. И вот перед нею ярко раскрашенные, изящные, такие милые ее сердцу предметы из того большого мира, который она бесконечно давно покинула.

— Спасибо, Алешенька, — тихо сказала она, потрясенная столь неожиданным вниманием.

— Надя, ты останавливалась в моей комнате, когда ехала сюда? — спросил Колчанов.

— Да. А что?

— Я там нашел следы доброй феи, — Колчанов улыбнулся. — Не ты ли их оставила?

— Не понимаю, Алеша, о чем это ты?

Она не притворялась, она просто не думала о том, что сделала, и теперь не понимала, о чем идет речь. Только услышав о носках и куртке, она беззаботно рассмеялась и сказала:

— Если сделала плохо, извини, Алеша. Но я испытывала потребность сделать что-нибудь для тебя. Ты доволен?

— Доволен — не то слово, Наденька.

Ужинали в лаборатории — там было просторнее. И тут еще один знак нежданного и трогательного внимания к Прониной: Колчанов поставил на стол бутылку муската — любимого вина Нади.

Через два дня санная подвода ушла на Чогор. С нею уехал Владик — его заменил Гоша. Раз в неделю подвода теперь будет приходить сюда, чтобы поддерживать связь бригады с зимовщиками и привозить продовольствие.

С приездом Колчанова Пронина перестала замечать, как бегут дни, будучи всегда чем-нибудь занята или увлечена. Она стала полноправной хозяйкой на кухне и уверяла, что это ей доставляет удовольствие. По ее же настоянию мужчины срубили рядом с зимовьем курную баньку, и каждая суббота теперь была «банным» днем.

Никогда еще в жизни Прониной счастье не было таким полным, как в эти дни. Тайга перестала пугать ее своей дикостью и суровостью, а оторванность не только не тяготила, но, казалось, придавала зимовке особую романтичность. Пронина и Колчанов вместе ходили проверять инкубаторы, могли подолгу оставаться вдвоем, вдоволь любоваться красотой зимних пейзажей, говорить обо всем вволю.