31. Трое в зимовье

Во второй половине октября начало все сильнее чувствоваться дыхание близкой зимы. Короче становились дни, сумрачнее делалось в долине Бурукана. Исчезли в лесу горластые сойки и кедровки, улетели на юг веселые певчие птицы, тихо и пустынно стало в тайге. Неприветливым, свинцовым выглядел Бурукан. Если летом шум его ласкал слух приятным перезвоном воды, всегда напоминающим о возможности освежиться в прохладе или утолить жажду, то сейчас от него веяло леденящей душу суровой стужей, а рокот воды в прибрежных камнях был неприветлив и как бы угрожающ.

Для Прониной потянулись дни, похожие один на другой, — серые, однообразные, ничем не примечательные, как слинялый ситец. Утром — завтрак, поход с Толпыгой или Владиком к аппаратам, в полдень — обед, снова прогулка на Сысоевский ключ, иногда — книги, вечером — то скучные, то веселые беседы, а уже в десять или одиннадцать часов — сон.

Когда-то еще в детстве Пронина немного увлекалась «Робинзоном Крузо», читала книги о каких-то отшельниках, уединяющихся среди диких гор, о зимовщиках Севера, борющихся с долгой полярной ночью. Что она окажется в таких условиях, ей и в голову не приходило никогда. Она, разумеется, совершенно не была подготовлена к такой жизни.

Но перед нею были хорошие примеры: Владик и Толпыга. С первых же дней жизни в зимовье Владик установил себе режим, которого строжайше придерживался: в семь часов утра подъем, зарядка, потом получасовая прогулка в лес или по берегу Бурукана, завтрак, потом — до обеда — работа с Прониной на аппаратах, а после — учебники, конспекты, рисование. Вечером — иногда чтение, иногда общие беседы или аккордеон. Музыка великолепно скрашивала их жизнь, особенно в самое нудное время — вечернее.

По-иному строил свой режим Шурка Толпыга. Утром он просыпался вместе с Владиком, делал зарядку, но потом у него начинались свои дела. Время, свободное от работы на аппаратах, Толпыга проводил в тайге. Повсюду окрест он расставил капканы и плашки на колонка, куницу или белку, петли на зайца или кабаргу. В редкий день он возвращался из тайги без богатой добычи. Прихожая вся провоняла звериными шкурками, и Пронина не выдерживала здесь больше пяти минут. Этот запах, несмотря на катастрофический расход одеколона, преследовал теперь ее и в ребячьей комнате, и в лаборатории, где у нее была спальня. Зато она с удовольствием ела приготовленных Толпыгой по-охотничьи рябчика, глухаря или жаркое из нежного и душистого мяса кабарги. Боровую дичь Шурка добывал в неограниченном количестве — сколько требовалось, столько и приносил.

Но он до отвала снабжал обитателей зимовья не только мясом. Вся лаборатория, которая служила и общей столовой, была заставлена банками с ягодами дикого винограда, лимонника, клюквы, брусники, в углу громоздился ворох кедровых шишек, который не убывал, а увеличивался с каждым днем, хотя по вечерам все грызли кедровые орехи. А однажды утром, вступая на дежурство по кухне, Толпыга сказал Прониной, что вечером угостит ее настоящими сливками. Всю вторую половину дня из кухни доносилось потрескивание кедровых орехов. Потом Шурка жарил ореховые ядрышки на противне, толок их в кастрюле, превратив орехи в густую маслянистую массу. Сидя в лаборатории, Пронина с подозрением прислушивалась к этому «колдовству» на кухне. А когда Шурка принес в стакане для пробы густоватую жижицу, напоминавшую по цвету томленое в русской печи молоко, она не без опаски попробовала ее на язык, будто хотела определить, насколько ядовито это снадобье. Каково же было ее удивление, когда она почувствовала во рту знакомый и очень приятный вкус настоящих сливок! Да что там обычные сливки, эти были вкуснее! Скорее похоже на «поджаренные» сливки, которые снимают с сильно перекипяченного молока. Добавленные в чай, они делали его ароматным и очень аппетитным.

А как-то вечером Шурка, вернувшись из тайги, спросил, весело ухмыляясь:

— Надежда Михайловна, хотите медвежатины? Медвежью берлогу сегодня нашел…

— Шура, ну не порть мне, пожалуйста, аппетит, — Пронина болезненно сморщилась. — Мы уж, кажется, объяснялись с тобой на этот счет летом, помнишь?

— Помню, но тогда дело было другое, тогда вы были не такой, как сейчас…

— А какой я стала сейчас? — Пронина с любопытством посмотрела на Толпыгу. — Ты хочешь сказать — не такой щепетильной?

— Наверно, — неопределенно ответил Шурка.

Эти слова — «тогда вы были не такой» — долго потом звучали в ушах Прониной. Почему она стала «не такой»? Она все думала и искала ответа на этот вопрос. Пронина видела перед собой цель, стремилась к ней. Что касается каких-то перемен, то она их попросту либо не замечала, либо не придавала им значения. Шурка и Владик были как бы барометром, по которому, она судила о своей «погоде», — где правильно и где неправильно она ведет себя.

В последних числах октября выпал первый снег, за ним наступили сначала ночные заморозки, а потом морозы. Скоро на Сысоевском ключе и на Бурукане стали появляться забереги, которые в несколько дней соединились, надолго заковав ледяной броней реку и ее притоки. С первыми снегами и морозами Прониной с новой силой овладело чувство оторванности. В иные минуты ей казалось, что она уж больше никогда не вырвется из плена этой суровой, леденящей душу глухомани. Но она крепилась и не подавала виду ребятам.

Как-то Пронина в сопровождении Владика отправилась к аппаратам. Пока Владик брал пробу икры, спустившись под лед в гидрокостюме, Пронина стояла возле проруби и наблюдала за ныряльщиком; сквозь темную воду едва просматривались причудливые очертания человека, похожего на какой-то страшный подводный призрак. Вдруг до ее слуха долетел шорох из лесу. Оглянувшись, она оцепенела: метрах в двадцати от Сысоевского ключа под старой елью стоял медведь — темно-бурый, очень мохнатый, со светлыми подпалинами. Высоко подняв морду, он водил черным пятачком носа, узкие ноздри его ловили воздух. Пронина даже крикнуть не могла, вся скованная ужасом. Только в ту секунду, когда из проруби показался Владик, — Прониной показалось, будто прошла целая вечность, — она закричала. Владик услышал ее даже сквозь маску гидрокостюма и торопливо выбрался из проруби. Видимо, появление нового человека вспугнуло зверя, медведь круто повернулся на задних лапах и в несколько скачков скрылся в чаще леса. Владик не видел медведя, но по выражению бледного лица Прониной понял, какой страх только что пережила она. Схватив ружье, которое стояло возле опоры навеса, он бросился в лес, но медведя уже и след простыл.

Пронина еще долго не могла прийти в себя.

— Я чуть не умерла от страха, — рассказывала она Владику, когда тот снял гидрокостюм. — И, оказывается, напрасно, — такой страшный зверь и убежал!

Она потом всю дорогу до зимовья не переставала рассказывать в мельчайших подробностях историю появления и бегства медведя.

Толпыга, узнав о медведе, был немало обрадован.

— Это шатун. На запах воды пришел, — объяснил он причину появления медведя. — А все-таки этот зверь опасен, Надежда Михайловна…

— Да? Тогда я больше не хотела бы встречаться с ним, — испуганно говорила Пронина. — Как же я теперь буду ходить на аппараты?

— Ничего, Надежда Михайловна, — успокоил ее Толпыга. — Я выслежу его и убью.

— А он тебя не задерет? — у Прониной округлились глаза. — Ты ведь говорил летом, что раненый медведь бросается на охотника…

— Я постараюсь не ранить его, а бить наповал, — без бахвальства отвечал Толпыга. — Мне не первый раз…

Четверо суток выслеживал Толпыга медведя. В трех местах он положил приманку — ободранные тушки зайцев, пойманных петлями, в двух местах, на незамерзших еще перекатах Сысоевского ключа, набросал несколько кетин. Но зверь был очень осторожен и не подходил к приманкам. Только рано утром на пятые сутки голод привел его к рыбе. Шурка Толпыга был в засаде именно у этой приманки. Он сделал только один выстрел жаканом. Пуля попала чуть ниже правого уха, уложив зверя наповал. Медведь был еще не стар, но довольно тощ.

Ликованию и восторгам Прониной не было конца, когда Толпыга привел ее и Владика к убитому медведю.

— Оказывается, все это не так страшно, как мне представлялось, — говорила она, сверкая сияющими глазами.