Четвертый месяц пошел, как мы расстались. Если точно – 94 дня. Я их считаю. Никогда не думала, что буду этим заниматься. Мне так плохо без тебя! В своих письмах ты постоянно интересуешься моим здоровьем. С ним у меня все хорошо, а вот без тебя – мучение.

Почему тебя отправили на фронт? Ты об этом не пишешь. Я говорила с матерью, она сказала, что ты сам попросился. Дескать, пожелал лично воплотить в жизнь предложенную методу. Чувствую, что она чего-то не договаривает. Я знаю, что у вас был разговор после той статьи в «Московском листке», мне о нем сообщили. После него начальника Главного санитарного управления отправили в отставку, а ты поехал на фронт. Догадываюсь, что ваш разговор выдался не простым. Чувствую, что мать к тебе не расположена. Но ты не обращай на это внимание. Если захочу, чтобы ты был мой, никто этому не помешает. Так и сказала маме.

Береги себя, любимый! Ты пишешь, что находишься вдали от передового края, и беспокоиться нет нужды. Но на этой проклятой войне врачи тоже гибнут. Не хочу, чтобы ты стал одним из них. Я этого не переживу.

Помнишь, я просила тебя не приезжать в Москву? Какая же я глупая! Конечно же, приезжай! Исхлопочи отпуск, мне сказали, что это возможно, и навести свою глупую девочку. Я буду ждать. Очень-очень.

Целую тебя крепко-крепко. Твоя Ольга».

Я снял шинель, взял с полки несколько листков бумаги и достал из кармана самописку. Так здесь называют авторучку. Подарок Брусилова. Здесь пишут ручками со стальным пером, которое макают в чернильницу. Ужас! У моей самописки золотое перо, которое легко скользит по бумаге.

«Милая Оленька!

Алексей Алексеевич передал мне твое письмо. Я прочел его и решил немедленно ответить.

Со мной все хорошо. Я здоров, бодр, меня окружают милые и добрые люди. Нам удалось отладить систему лечения раненых, она работает хорошо. Безвозвратные потери дивизии заметно снизились. Доля возвращенных в строй раненых составила 50 процентов, и это те, кого мы поставили на ноги здесь в медсанбате. Еще часть непременно вылечат в тылу. Мы довольны.

Я тоже скучаю по тебе, но приехать в ближайшее время не смогу – отпуск не дадут. Почему, написать не могу, это тайна. Скоро узнаешь сама. Не грусти. Все разлуки рано или поздно заканчиваются. Не хочу загадывать, но, скорее всего, мне удастся испросить отпуск весной. Тогда и увидимся.

Целую. Твой Валериан».

Я сложил листок, засунул его в конверт и заклеил его. Написал адрес и задумался. Почту везут на станцию вместе с ранеными. Их нет уже несколько дней – немцы затихарились и не стреляют. Письмо будет валяться у каптенармуса, ожидая оказии. Может, и неделя пройти, а Ольга переживает. Интересно, Брусилов уже уехал?

Я сунул письмо в карман, накинул шинель и вышел из землянки. Метель стихла, из-за облаков выглянуло солнце. В его лучах снег искрился и переливался. Шагая по тропинке между землянок, я вышел к дороге и посмотрел на запад. С лесистого холма, где располагался медсанбат, были хорошо видны блиндажи штаба дивизии. Из торчавших из сугробов труб струились к небу дымки. Я разглядел аэросани, Брусилов еще здесь. Вот и хорошо. Думаю, с моей стороны не будет большой наглостью попросить его отвезти письмо в Минск. Поезда в Москву ходят регулярно, и уже завтра Ольга получит мое послание.

Я зашагал к штабу. Под подошвами задорно скрипел снег. На середине пути я расслышал стрекотание мотора. Оно доносилось сверху. Задрав голову, я разглядел в небе черную стрекозу. Она кружилась над расположением штаба. Немцы разведчика выслали. Наверное, расслышали рев мотора аэросаней. Пусть летает! Много не разглядит.

Я прибавил шаг. До саней оставалось недалеко, когда с неба послышался свист. Я поднял голову. Черная капля, вырастая в размере, неслась к земле. Бомба! Вот идиот! Перекрытия блиндажа ей не пробить, там четыре наката. Или немецкий пилот решил повредить аэросани? Ну, ну…

Снежный куст вспух перед входом в блиндаж. По голове будто палкой ударили. Мир исчез…

Ольга выскочила из автомобиля и быстрым шагом направилась к крыльцу госпиталя. Ее ждали. Загряжский сбежал навстречу по ступенькам.

– Ваше императорское высочество!

– Без чинов, Филипп Константинович! – торопливо бросила Ольга. – Как он?

– Состояние тяжелое, но стабильное. Без сознания, но прогноз благоприятный, Николай Нилович ручается. Помещен в отдельную палату, возле него дежурит сиделка. Прикажете проводить?

– Чуть позже, – Ольга перевела дух. – Дайте придти в себя.

– Тогда прошу ко мне в кабинет.

Они вошли в здание госпиталя и по лестнице поднялись на второй этаж. В кабинете Загряжский помог ей снять шубку.

– Как это случилось? А то у меня только это, – она достала из сумочки и протянула начальнику госпиталя листок. – И никто ничего не может толком сказать. Я ночь ехала в поезде, на станции пересела в автомобиль…

Загряжский взял бланк телеграммы. На нем были две строчки. «Валериан Витольдович ранен. Находится в окружном госпитале Минска. Брусилов».

– Прошу! – Загряжский указал на кресло.

Ольга подумала и присела. Загряжский устроился напротив.

– Это случилось позавчера. Командующий фронтом прибыл в штаб дивизии, где служит Валериан Витольдович. Германцы это, видимо, заметили и выслали аэроплан. Тот сбросил бомбу. Валериан Витольдович в это время подходил к штабу, и оказался единственным пострадавшим. Осколок размером с ноготь мизинца угодил ему в лоб… Загряжский вздохнул. – Повезло, что генерал Брусилов прибыл на аэросанях. Раненого перевязали и на большой скорости доставили к станции. Оттуда, на личном поезде командующего – в Минск. Со станции Брусилов телеграфировал в госпиталь, и я нашел Бурденко. Хорошо, что Николай Нилович оказался в Минске. Он как раз собирался выехать на фронт. Поездку он отложил, и сделал операцию. Извлек осколок, закрыл рану твердой оболочкой мозга. Сказал, что жизни Валериана Витольдовича ничего не угрожает. Только… – Загряжский умолк.

– Говорите, Филипп Константинович! – потребовала Ольга.

– Мозг человека – штука таинственная, наукой мало изученная. Николай Нилович предупредил, что раненый, после того, как очнется, может многое забыть. Не узнавать окружающих, к примеру. Я обязан вас об этом предупредить. Кстати… – он достал из кармана конверт и протянул его Ольге. – Это нашли у Валериана Витольдовича. Адресовано графине Адлерберг. Насколько знаю, она ваша фрейлина.

– Это мне, – сказала Ольга. Он взяла конверт, вскрыла и быстро пробежала глазами письмо. Одинокая слезинка выкатилась из ее глаза. Ольга достала из рукава платья платочек и промокнула ее. Затем сложила письмо и сунула его в сумочку.

– Я хочу его видеть!

– Прошу! – вскочил Загряжский.

Коридором они прошли к нужной двери. Загряжский распахнул ее и отступил, пропуская Ольгу вперед. Она вошла. В просторной светлой палате стояла единственная кровать, на которой сейчас лежал человек с забинтованной головой. Рядом на стуле сидела сестра милосердия. Она спала, положив голову на сложенные на тумбочке руки.

– Мадмуазель Полякова, – прошептал тихо подошедший Загряжский. – Вторые сутки от Валериана Витольдовича не отходит. Предлагал сменить – отказывается. Вот и сморило.

– Помогите мне! – сказала Ольга.

Они вдвоем подняли Полякову на ноги. Та проснулась и недоуменно уставилась на визитеров.

– Вам следует отдохнуть, – сказала Ольга. – Не беспокойтесь о Валериане Витольдовиче. Я сменю вас. Уведите ее, Филипп Константинович!

Полякова попыталась возразить, но Загряжский взял ее за локоть и вывел из палаты. Ольга присела на теплое сиденье и посмотрела на человека на койке. Она боялась этой минуты. В санитарном поезде она насмотрелась на раненых. Знала, что те выглядят неприглядно. Заросшие, пахнущие кровью, а то – мочой и нечистотами. У непривычного человека их вид вызывает брезгливость, а то и отвращение. Выдержат ли ее чувства это испытание? Не переменится ли она к человеку, которого полюбила? Если это произойдет, она перестанет уважать себя.

Ничего не произошло. Это был ее Валериан. С замотанной белым бинтом головой, бледный, с заросшими редкой щетиной щеками, но такой же любимый и родной. И пахло от него лекарствами – и более ничем. Его беспомощность не отталкивала, наоборот, вызывала умиление и желание помочь.