— Хорошо, уговорили! — Она отмахивается от Дэррила, как от назойливой мухи. — Нет у вас разряда.

Видно, что Оливия устала. Она трет переносицу и лоб своими белыми пальцами, будто пытается упорядочить свои мысли. Я же думаю, что из-за отсутствия сил Оливия не так бдительна, как была в прошлый раз: я бы на ее месте давно уже задалась бы вопросом, как сильно развит дар Дэррила и какой дар у его сестры или брата. Но видно эти вопросы не приходят в голову Архивариуса. Она выглядит плохо: тени пролегли под глазами, похудевшая, видно, что волосы грязные, хоть и старательно убраны в маленький хвостик.

— И все-таки, мисс Барона, как вы давно спали?

— Сутки… я не спала сутки…

Ее голос звучит сухо и глухо. Мне безумно жаль эту женщину. Вот оно — следствие перегруза от Моргана, то чего он добивался: Джеймс загнал Архивариусов, что они еле держатся на ногах.

— Итак, Мелани, мне придется вас проводить в Карцер. Вы согласны?

— А у меня есть выбор?

— В прошлый раз вы сбежали, сейчас вас не видят Янусы. Думаю, да. У вас есть выбор.

Я делаю паузу, представляя, как отказываюсь и пускаюсь на поиски Рэйнольда. Но это обострит ситуацию, а мне нужно, чтобы Оливия была на моей стороне.

— Хорошо. Я вас подожду в Карцере.

Я смотрю на Дэррила. Мне нужно хоть что-то, хоть капелька уверенности в правильности своих действий. Мне нужно то, что всегда говорил Рэйнольд — что всё будет хорошо.

Наверное, это читалось в моем взгляде, что Дэррил тепло улыбается. Я замечаю, что друг радостно возбужден — это хороший знак.

— Не беспокойся. Скоро всё кончится, и ты снова будешь с Рэем.

Это то, что я хотела услышать. Поэтому решительно киваю и встаю, готовая проследовать за Оливией.

***

— Кевин, прекрати.

— Я ничего делаю.

— Ты смотришь меня.

— Нет, не смотрю.

— Смотришь… Я чувствую.

Я лежала с закрытыми глазами в мягкой огромной кровати рядом с ним и ощущала колючее пощипывающее чувство на коже — смотрит на меня. Не могу так! Всегда раздражала эта привычка Кешки. Но мне так не хватало его.

Я приоткрываю глаза и встречаюсь взглядом с любимым. Улыбается задорно, легко, влюбленно. Вместо привычного: «Я же говорила, что смотришь!» — вздыхаю и сама начинаю улыбаться.

— Почему не спишь?

— Потому что уже не хочу. А еще ты на меня смотришь. А ты?

— Не могу. — Он начал играючи наматывать на палец мою прядь волос, продолжая сладко улыбаться. — А еще тяжело уснуть, когда рядом с тобой концерт дают.

— То есть? Эй! Я не храплю!

Он даже хрюкнул от смеха, глядя на мое возмущение.

— Ты не храпела. Было хуже! — У меня глаза на лоб полезли от удивления. Что он имеет в виду? Но ждать ответа долго не пришлось. — Ты знаешь, что пела во сне?

— Я? Пела? — От удивления я растеряла все остатки сна. Никогда не слышала, чтобы меня обвиняли в этом. Я ненавижу петь!

— Ты-ты! Лежала и бурчала под нос. У тебя ужасно это выходило. На мгновение я испугался, что ты стонешь и тебе плохо.

— И что же я пела? — Я пыталась вспомнить, что только что мне снилось, но ничего, лишь обрывки: карусель, Аня, неподвижно стоящий Клаусснер. Кевин лежал чуть выше на подушке, опершись на руку, и забавлялся моим растерянным видом.

— Ты пела про пластилин. Никогда не знал, что ты питаешь слабость к нему. Придется тебе купить пачку.

Он забавлялся, а я замерла от услышанного, вспомнив, как Аня рассказывала о том, что, будучи призраком, пела старую детскую песню, сводя с ума Оденкирка.

— Как ты думаешь, что я хотела этим сказать?

— Это у тебя надо спросить. Но я всегда терпеть ее не могла!

Сестра смеется и согласно кивает: она тоже бесилась от этой песни и любви учительницы к ней.

— Прикинь, даже после смерти я ее помнила!

Я тоже начинаю заливаться смехом вместе с ней:

— По закону жанра: у каждого призрака должна быть нудная противная песня.

— И все-таки, Варь, подумай, зачем я ее пела? Для кого? Рэй не знает русского! Что я хотела сказать этим?

— Тогда уж не сказать, а спеть…

— Мне кажется, — продолжала Аня, не замечая моего скептицизма, — что песня явно связанно с Морганом. А точнее, с Кукольником и Психологом: лепка кукол, оживление и наделение характерами…

— Если клоун выйдет плохо, назову его дурак…

— Что?

— Ничего. — Я приподнимаюсь с кровати в поисках часов. Электронные, какие-то футуристичные, в форме яйца, ярким неоном показывает раннее утро — пять часов. Вообще, комната Кевина была забавной — набор несуразных, но удивительно сочетающихся вещей: леопардовое кресло, на стене флаг Британии от Вивьен Вествуд, гитара с подписью Майка Джаггера, тут же стоял стол, будто стащенный из музея, на камине стоял индийский расписной слон, деревянная табличка «Жизнь коротка, чтобы пить плохое вино» и фотография Кевина с Михаэлем Шумахером на «Форумуле-1». На потолке над кроватью весело зеркало, по которому Кешка часто скучал, когда мы жили в Москве. В сумраке комнаты мы отражались в нем, будто призраки: бледные, выхваченные из темноты, с огромными блестящими глазами. Уверена, что еще чуть-чуть, и там можно будет увидеть потусторонние сущности, которые иногда приходят к нам из ада на боль, на страх или на зов колдунов.

Мне в замке дали простую комнату, но Кевин пригласил в свою комнату, поэтому без зазрения совести осталась с ним. Мы говорили, обсуждали дальнейшее, стараясь не касаться моей беременности, думали о судьбе Оденкирка и Мелани. Я переживала за них, больно было видеть, как плакала сестра: словно каждый вздох давался ей с трудом. Мне не хотелось оставлять ее одну, но знаю — лучше её сейчас не трогать.

— Все спят?

Кевин кивает, полностью увлеченный ровным наматыванием моей пряди на палец.

— А Мелани?

— Вот это да!

— Что?

— Ты ее назвала Мелани, не Аней.

Я наигранно закатываю глаза: ну да, я многое приняла в сестре. Конечно, странно было по началу, но сейчас ее новое имя неконтролируемо выпархивает, что не замечаю этого. Зато остальные удивляются!

— Как ты думаешь, Мелани и Рэю помогут?

— Не знаю…

Сказано безнадежно. Кевин прячет взгляд от меня: не хочет говорить, что Морган никого так просто не отпускает — либо живой, но покалеченный, либо мертвый. Я отворачиваюсь, ощущая себя ничтожеством: в какой-то момент, там, в Норвегии, я безумно завидовала, глядя на влюбленных и счастливых Рэя и сестру. Они были вместе, и это давало им силы, я же была одна, не зная — дано мне еще увидеть Кешку или нет. Я не желала зла Ане, нет! Никогда! Просто дикое одиночество толкало на зависть — противное нехорошее чувство, которое неслышно подзуживает на фоне радости за другого человека. Бабушка часто в детстве повторяла нам, что злым людям счастье глаза режет. Я знаю, что моей вины в случившемся нет — я же не проклинала сестру, не делала сглаз и другие обряды, но все равно, ощущение, что я не могла радоваться чисто, светло, всей душой за Аню, будто подтолкнуло ее судьбу к такому страшному повороту.

В желудке урчит, напоминая о том, что я плохо ела за ужином, поэтому на автомате бурчу, глядя на пробел между занавесками, в котором занимается новый день.

— Надо что-то в рот положить… Давно не ела. Дочь не кормлена.

И вздрагиваю, так как на живот ложится ладонь Кевина. Вчера мы обходили эту тему, Кевин постоянно кидал взгляды на меня, пока под вечер, когда оказалась у него в комнате под предлогом показать мне свое жилище, я снова не вспылила, сказав, что если у него есть какие-то мысли насчет ребенка и меня, то лучше сказать правду — вынесу всё. Кевин лишь улыбнулся и попросил разрешения снова дотронуться до живота. Разрешила. Он долго держал свою ладонь, будто прислушивался, при этом мило улыбался.

— Обалденно! Никогда не думал, что бывает такая энергетика…

— В смысле?

— Ну, знаешь… Она так похожа на мою, так похожа на тебя, и в то же время она… она… ангельская… Такая чистая, беззащитная! Смеется! Она сейчас смеется!

Я смотрела, как он улыбался, и ревность неприятно поднималась во мне: он чувствует дочь намного лучше меня. Еще попытка спрятать мой знак усложнила легкость распознавания ребенка. Конечно, спасибо Оденкирку, я настроилась на волну дочки, но все равно это было трудно. А вот Кевин, который даже под сердцем ее не носит и знает лишь пару часов, уже вовсю общается с ней на энергоуровне. Твою мать!