— А вот и ваш номер! — Снова зажегся своей профессиональной улыбкой метрдотель, подводя нас к номеру. Он открывает дверь и нам предстает уютный номер в бело-голубой гамме. Мило.

— Спасибо. — Рэйнольд забирает ключ и пропускает меня вперед себя.

Оказавшись в номере, я чувствую себя сбитой с толку. Широченная кровать злит и манит меня: я очень устала, но мысль, что рядом будет храпеть этот противный Инквизитор, сводит на нет всю радость.

— Почему именно один номер? Почему нельзя было хотя бы с раздельными кроватями?

— Потому что есть такое правило: держаться вместе. Других номеров на двоих у них не было. Тут приехала какая-то актерская труппа и заняла все номера с раздельными кроватями. — Я слежу, как он, пока говорит, аккуратно сыпет соль у порога.

Тяжело вздохнув, начинаю раздеваться: скидываю обувь, рюкзак и куртку — прохожу к кровати и плюхаюсь на нее, ощущая мягкость и упругость матраца. Блаженство! Рай на земле.

— Сейчас бы тортика… шоколадного.

— У тебя теперь аллергия на шоколад по легенде. — Доносится противный голос Оденкирка.

— Твою мать! Вот дернуло тебе сказать, что трюфель не люблю. А я, между прочим, люблю шоколад!

Я слышу, как шуршит куртка Рэя, как он разувается, и его шаги становятся почти бесшумными на ковре. Закрыв глаза, лежу и обдумываю свое положение: я вляпалась по самое не балуйся. А вдруг ничего не выйдет? Вдруг всё бесполезно и я зря только подставилась? Ведь меня же убьют, если поймают. Или сделают что-то… Перед глазами всплывает лицо Кевина, его взгляд карих глаз — грустный и нежный. А как он улыбался! Как целовал! Я вспоминаю, как он любил играться с моими волосами: он даже научился мне заплетать косу, когда смотрели какой-то фильм. Где он? Знает ли Оденкирк? Меня так и подмывает спросить: Кевин в Саббате? Почему не пытался связаться со мной? Бросил? Или ему стерли воспоминания обо мне? Но Рэй же помнит Мелани, он как-то вернул себе воспоминания! Дьявол! Как же хочется спросить, но так страшно услышать ответ. Особенно тот, где: «Он просто сбежал. Жив, здоров, живет в Саббате. Нет, Варя, он помнит тебя. Да, он знает, что ты беременна».

— Оденкирк?

— Что? — Я поворачиваю голову в его сторону и открываю глаза: он сидит в кресле и, низко склонившись над кофейным столиком в неудобной позе, что-то отмечает на карте.

— Ты любил Аню? Ой! Мелани?

Рэйнольд выпрямляется и смотрит на меня с широко открытыми от удивления глазами. Черт! Какой же он молчун. Я начинаю, заикаясь, оправдываться, тараторя и смотря в потолок:

— Нет, я знаю, что ты ее любишь, я понимаю, что все твои действия, в том числе то, что ты сделал для нее во время смерти, это неоценимо. Да и она тоже была повернута на тебе. Вспомнить хотя бы, когда ты не стал разговаривать с ней по телефону, когда она тебя поздравляла с Днем Рождения. Черт! Я никогда ее такой убитой не видела! Даже когда у нее были размолвки с Савовым. Она реально любила, то есть любит тебя. Просто я хочу услышать от тебя это, а не приходить к выводу. Ты меня понимаешь? Лучше услышать, чем сто раз увидеть. Ой! Вообще-то наоборот. Ну да ладно.

— Я не люблю твою сестру.

Простите? Мне послышалось? Я ошеломленно приподнимаюсь на локте и встречаюсь с темно-серым серьёзным взглядом.

— Не любишь?

— Да. Мне не нравится этот глагол. Мне мало это слова.

— Мало?

Рэйнольд отворачивается в задумчивости, после чего выпаливает с такой горечью и живостью, что совершенно не вяжется с его собранным обликом. В всплеске чувств он даже ломает карандаш.

— Я не могу без нее! Лучше бы Сенат сжег меня вместе с ней, как укрывателя, чем глотать таблетки, чтобы не думать о ней каждый миг!

Он замолкает, кинув обломки карандаша, которые покатились по столу и бесшумно упали в мягкий ворс ковра. Оденкирк тяжело вздыхает, после чего складывает молитвенно руки и подносит к губам, словно на исповеди. Внезапно мне кажется, что мужчина будто постарел на глазах, и такая горечь в голосе:

— Люблю ли я Мелани? Любить можно комедии, собаку или шоколад… Думал, что у нас есть будущее… Видит Бог, я боролся.

Последнее было сказано вообще безжизненно. Меня даже это взбесило.

— Эй! Оденкирк! — Я кидаю в него подушкой, но промахиваюсь. — Заткнись и слушай. Завтра мы тебе добываем оружие и едем искать этого Дэррила. И клянусь тебе, хоть Богом, хоть Дьяволом, но я Аньку из-под земли достану. Она сказала, что оживет, значит так и будет. Понял? А дальше стройте планы на жизнь хоть вместе, хоть порознь.

Я откидываюсь на кровать под его злым, но ожившим взором.

— Ты, вообще, нормальный парень. Хоть и не люблю тебя. Девчонки сохнут по таким: чтобы заботливый был, ответственный, на лицо ты очень даже… смазливый.

В меня резко врезается подушка, кинутая в ответ Оденкирком.

— А ты противная. Ты знаешь об этом?

Я, гоготнув, опять не глядя, кидаю в ответ — слышу звук задетых занавесок: ага, перелет.

— Ладно. Ты мне нравишься, Оденкирк. Даже немножко жалею, что свернула тебе тогда шею. Совсем немножко. Чуть-чуть. Вот настолько! — Я показываю маленькое расстояние между указательным и большим пальцами, вытянув вверх руку. — Но у тебя есть шанс исправиться!

— Это как же я должен выслужиться перед ее Высочеством?

Я резко поднимаюсь и выпрашиваю:

— Принеси мне шоколада! Или что-нибудь с этим вкусом. Ужас как хочется!

— Может, ужин закажем в номер?

— О! Хороший Инквизитор! Я уже больше начинаю жалеть, что тебя убила! Пока ты там заказываешь, я быстренько приму душ.

Я срываюсь с кровати и направляюсь в ванную. Там я могу в достаточной мере расслабиться и почувствовать себя живой. А главное, чистой после этой беготни и переживаний, пыли дорог и грязи общественных мест. Одна беда — рана, которую я умудрилась намочить. Пришлось тут же одной рукой, помогая зубами, себя перевязывать бинтом, который мы купили на заправке между сменами машин. Морщась и ёжась от боли, я все-таки умудряюсь забинтовать себе запястье. Затем было проще. Скрутив мокрые волосы в подобие пучка и накинув халат, поняла, что одежды другой у меня нет. Эх… Пришлось вручную застирывать свои вещи и Оденкирковский шарф от крови.

Бесполезно. Вещи были испорчены. К тому же на блузке не было пары пуговиц.

Я выхожу из ванны и с гордым видом, развешиваю вещи на спинке кресла под удивленным взглядом Оденкирка.

— Что? Ну не в грязном же ходить!

— Я планировал завтра сменить нам одежду.

Я встаю в позу и насмешливо смотрю на него.

— О! Инквизиция любит шопинг?

Он передразнивает меня со своей излюбленной противной ухмылочкой:

— Нет. Инквизиция не любит шопинг. Инквизиция прячется от преследователей между прочим.

— Согласна. Ужасно встречать преследователей во вчерашней одежде.

Он устает спорить со мной, тяжело вздохнув, и уже нормальным голосом объясняет:

— Одно из правил сброса хвоста: переодеться. Старые вещи отличные энергетические носители. Новая одежда чиста в этом плане. Если взять возможность, что Деннард тебя ищет по предмету, то усложни ей задачу — обнови вещи. Это даст тебе немного времени, а ей больше потребуется на поиск.

— Ясно… — Я озадаченно сажусь в кресло напротив и включаю телевизор. Обалдеть, сколько всего он знает! Теперь понятно, почему так быстро отлавливают Химер. Я даже не подумала о вещах.

— Я заказал пармантье, салаты и шоколадный пирог.

— Спасибо…

Мы смотрим какую-то программу про художников. Приятный визуальный ряд: картины с дамами в длинных старинных платьях и с зонтиками. Очень органично вписывается в антураж номера. Вскоре нам принесли еду, пожелав спокойной ночи. Мы начинаем молча поглощать ужин. Я практически в один присест съедаю весь шоколадный торт, чувствуя себя удовлетворенной и изнеженной, как кошка на солнце. То ли это леность от сытости, то ли я дошла до своего предела, но я решаюсь, поборов себя и сжав кулаки от страха, задать свой вопрос, который мучает меня. Только надо делать это аккуратно, чтобы больно не было.

— Оденкирк?

— Нет.

— Что «нет»?

— Я не побегу за вторым пирогом. Ресторан уже закрыт.

— Я не про пироги…

Он наконец-то поворачивается ко мне и замечает мою решимость.

— Что?

— Ты знаешь, от кого я жду ребенка? — Тупой вопрос! Обычно это задают нерадивым папашам по залету. Но по-другому я не знаю, как вывести разговор в нужное русло.