Пожимали ему руку.
Был среди встречающих и Гурьян Антипович, но он держался за спинами других, и Костя сам подошел к нему.
— Здравствуйте, Гурьян Антипович.
— С возвращением вас, Константин Андреевич.
Старик гулко кашлянул в мозолистый, темный от металла кулак.
— Как здоровье? Как глаза? Не подводят больше?
— Да я-то что… и ослепну — беда не велика… А вот вы… из-за меня ведь тогда.
— Ну, что старое вспоминать! — и Костя обнял его.
Без фуражки, взъерошенный, на крыльцо выскочил Геннадий Семенович.
— Где? Где? — спрашивал он и натягивал на ходу пиджак, никак не попадая в рукава.
Увидев Костю, подбежал к нему и обнял.
— Наконец-то!.. Приехал? Ну, в самое время! Замещали тебя, как могли! Что, чертушка, будешь еще на морозе до рубашки раздеваться, а?
Когда шум поутих, Багров, стоявший до этого в стороне, выступил вперед и заговорил, пряча улыбку:
— Вот еще одного кандидата в председатели привез. Неужели и этого отвергнете?
— Этого примем! Примем! — раздалось сразу несколько голосов.
— Уламывать не придется?
— Не придется! Нет!..
— Костенька! — послышалось издали, и Костя увидел, как от фермы, одетая в рабочее — холстинковый фартук, латаную телогрейку, — бежала мать. Ноги у нее путались в длинной юбке, скользили по льдистому черепку.
— Да вот он, твой Костенька! Целешенек! — крикнул кто-то с крыльца.
Костя быстро пошел навстречу матери.
День прошел в сутолоке, в разговорах, собрание затянулось, и домой Костя попал только к полуночи. Сидел на кухне, ужинал, просматривая областную газету, а мать подкладывала блины, яички всмятку, подливала в стакан кипяченое, с пенками, молоко, и ее радовало, что сын ел много, не спеша, как человек, изрядно поработавший и теперь восстанавливающий силы.
— А что же ты? — он пододвинул ей тарелку с блинами.
— Я потом, потом. Успею, — проговорила она, и на глазах у нее выступили слезы.
Они теперь у нее появлялись легко и без видимой причины. Одиночество, немота опустевшего дома настолько угнетали ее, что всякое ласковое слово, малейшее проявление заботы о ней вызывали слезы, и она никак не могла с ними совладать. Нынешняя зима заметно состарила Александру Климовну. В ее суетливости появилось что-то старушечье.
«Да неужто я еще поживу семьей? Неужто порадуюсь, на них глядя?» — думала она сейчас и рассказывала, как месяц назад в село приезжали Миша и Петр, старшие Костины братья, узнали из писем про его болезнь, думали повидать; хочется им вернуться в деревню, и работа в мастерских как раз есть, да жены, Фая и Зинаида, ни в какую, привыкли жить на станции.
Костя слушал молча. Он еще зимой писал братьям, звал их в село и теперь сердился на их бесхарактерность.
Александра Климовна мельком глянула на тот стул, на котором обычно сидела Нина, — сейчас он был отставлен к посуднику, — и спросила:
— А когда же Нина приедет? Ты ее видел?
— Нет… Соскучилась?
— Ты к ней не заезжал?
— Не заезжал.
— Разве?.. — Она смешалась. Ее испугало его нежелание говорить о том, что напрашивалось само собой: ведь Нина должна была вот-вот рожать. Так как же можно было ее не навестить? — Ну… а когда она?..
Он поднял на нее темные, непроницаемые глаза.
— Ты ошиблась.
— Ошиблась? — не поверила мать.
Минуту-две они молча, не отводя глаз, смотрели друг на друга. Наконец Александра Климовна вымолвила:
— Правду ли ты говоришь, Костя?
— Правду…
Он поднялся и ушел к себе в комнату, сел за стол, на котором лежали книги, бумаги — еще с зимы, а мать осталась одна на кухне, притихла.
Костя рассовал книги по полкам. Под толстым томом «Агрохимии» увидел начатое им письмо к Нине и, не зажигая настольную лампу, склонился над ним.
«Пишу тебе ранним утром. Седьмой час. Проснулся в надежде, что непогодь за ночь улеглась, да не тут-то было. Метет и метет. Значит, и сегодня санный поезд в село не пробьется.
Как-то ты там? Что нового? Пиши чаще! В эти дни, когда работа застопорилась и люди сидят по избам, мне особенно тоскливо без тебя. Но не вечно же наша разлука будет продолжаться! Потянет с юга весной — и кончится наконец мое одиночество!..»
На этом строчки письма обрывались.
Он хорошо помнит, что сделал после того, как отложил листок. Проверил в сенях крепления на лыжах. Натянул на себя толстый свитер, поверх его фуфайку, вышел с лыжами в огород — и кинулся сквозь снежные завихрения к реке, а оттуда крутым спуском в лес. За тридцать километров. Как удивились трактористы, когда он, продираясь через чащобу, вышел к ним — заиндевевший, разгоряченный скоростью бега так, что от спины шел пар!..
На кухне слабо позвякивает посуда. Мать, так и не поужинав, убирает со стола. Ее растерянность и тревога ощущаются даже через заборку.
«Если не лечь и не притвориться заснувшим, она придет сюда…»
Он открыл постель и погасил свет.
Звуки на кухне все тише и тише. Вздохнув, мать прошла мимо его изголовья к себе. Скрипнула деревянная кровать. Еще вздох, и вешняя ветреная ночь с дождем всецело завладела его вниманием.
Плескалась под окном вода, стекая широкой канавиной в овраг, где-то совсем рядом, возле уха, тренькал на одной ноте крошечный ручеек-водопад, а старая кособокая черемуха скреблась ветками о раму.
Ночь жила предчувствием чего-то значительного, свершающегося под ее покровом — набухали почки деревьев, отогревались в земле семена, — и он, лежа с открытыми глазами, растворялся в этих шорохах, в этом плеске, как бы с огромной высоты видел ночное село — избы, мельницу на горе, бани, изгороди, овраги и ручьи, закипающие водой; все это было окрашено в спокойные серые тона; и вдруг что-то красное полыхнуло перед глазами, и он услышал:
— Костя, я люблю тебя!.. Костя, выслушай же меня!..
Сердце тугими толчками погнало кровь в голове.
Он приподнялся на локоть. Только теперь Костя понял, как сильно он соскучился по Нине, как она нужна ему. Он упрекал себя, что был к ней недостаточно чуток, что в те дни не взял ее с собой. Конечно, ей было трудно все это время. Не случайно она уехала от отца…
Едва дождавшись рассвета, Костя оделся и вышел во двор.
Замычала корова, услышав его шаги, вскочили с подстилки овечки и потянулись к нему шершавыми губами — не принес ли хлеба, посыпанного крупной солью?
Влажной тропинкой, вдоль черностволых лип и рябин, растущих в огороде, он вышел на крутой берег реки к искривленной ветрами сосенке и долго смотрел на дымящиеся окрестности, на затопленные луга, на дубы, стоящие по колено в зеркально отсвечивающей воде.
Не переставая думать о ней, он шел краем берега и вспоминал в подробностях весь тот путь, каким они тогда, в такое же тихое, ясное утро, приплыли сюда. Как всю ночь провели на верхней палубе парохода, — закрылись зонтом от встречного ветра, обнялись, и им нисколько не хотелось спать.
Жарко трещали рыбацкие костры, распространяя над водой запахи свежей ухи, подпаленных трав. В одном месте пароход проплыл, почти касаясь бортом свесившихся с кручи черемух. На высоком взлобке виднелись шалаши из сена, пасущиеся на лугу лошади. Играла гармошка, и чей-то мужской голос выводил:
С неба камушек свалился
На зеленую траву.
А на камне том написано:
Опять запировал.
Лирический запев частушки-нескладушки никак не соответствовал последним строчкам, произнесенным отрывисто, с лихостью и тотчас же встреченным дружным хохотом.
Шутник сидел на телеге, скрестив ноги и еле-еле шевеля мехами. Тонкий месяц, кочующий над берегом, на короткий миг застрял в высоко взбитых волосах парня. В темноте, на копнах сена, пестрели платья девушек. От покинутого всеми костра, налакомившись остатками еды, к реке спустилась собака и жадно лакала воду.
— Как хорошо… — тихо произнесла Нина. — Я ведь такого еще никогда не видела…
Вода за бортом тихо и сонно плескалась. Над головой, невидимые глазу, слабо попискивали летучие мыши. Пароход, покорный причудам русла, послушно огибал песчаные плесы, спотыкался на перекатах, и город после нескольких часов плавания все еще время от времени показывался мерцающей россыпью раскинутого на берегах кочевья. Рубиново горели огни трамплина, телевизионной башни. Все ярче пылали костры, возле которых рыбаки спасались от наседающего комарья. Чистыми звездочками светились огни бакенов, пыхтящих землечерпалок, работяг-буксиров. И все это дробилось в мелкой ряби воды пурпурными, желтыми, зелеными искорками, бежало навстречу цветастыми самоткущимися дорожками.