Глава 19

Сантош выехал из Катманду рано утром. Они договорились с отцом, что будут поддерживать связь. Джайя предлагал ехать с ним, но тот категорически отказался. Сантош считал, что отец будет полезнее здесь, в столице, если придётся привлекать полицию и ещё раз пожалел, что Таши ушёл в горы. Всю дорогу он гнал, как сумасшедший. И всю дорогу ругал Машу вслух, громко; распоследними словами клял её самоуверенность, гордость, её неверие к его словам, нежелание уступить, подчиниться. Иногда горло перехватывало спазмом, и голос срывался, он замолкал, а потом принимался молиться всем богам одновременно, а после проклинал их за равнодушие и жестокость. Он гнал по обочинам и кукурузным полям, объезжая неторопливые повозки, запряженные парой буйволов, бешено сигналил, требуя от велосипедистов и рикш уступить ему дорогу. Пот заливал ему глаза, но он лишь досадливо стряхивал его.

А потом он заблудился. Он так был уверен, что в Кундеботы ведёт только одна дорога, что ехал и ехал, не останавливаясь, никого ни о чём не спрашивая, страшась опоздать, не успеть. Он никогда не забирался так далеко к югу от Катманду, пока, вдруг, не понял, что заблудился. Широкая дорога уже давно превратилась в узкую грунтовую, разбитую после последних дождей. Только сейчас он заметил, что горы отдалились, а впереди лежит равнина. Преодолевая свой страх, Сантош остановился, вышел из машины, остановил одну из скрипучих повозок, влекомых лениво жующими волами. Крестьянин, дремлющий на мешках с рисом, сначала не понял, чего от него хочет этот хорошо одетый господин. Потом растерянно махнул рукой куда-то назад: — Кундебоды? Я не знаю, где это. Здесь его нет, и поблизости тоже. Я всю жизнь живу, — он назвал какое-то селение, Сантош пропустил его название мимо ушей, — но никогда не слышал о Кундебоды. — Сантош бегом вернулся в машину, стал разворачиваться — и застрял в глубокой колее. Ревел мотор, колёса крутились в жидкой грязи… Двое крестьян, не торопясь, стали выпрягать своих волов. Машину развернули, вытащили на сухой участок. Сантош торопливо сунул каждому из них по нескольку рупий и выжал акселератор… Теперь к проклятиям в адрес богов добавились и в свой собственный. Он думал о своей любви, обрушившейся на него внезапно, как лавина в Гималаях, и он барахтался, не в силах ей противостоять, понимая, что вся его размеренная и упорядоченная жизнь летит в пропасть. Он страшился думать, отгонял от себя мысль, что может случиться ужасное и с трудом удерживал в себе зверя, который рвался на волю, чтобы бежать, найти врагов и с рычанием рвать их на части.

Теперь он не гнал машину, а внимательно следил за всеми поворотами. Однажды Сантош даже остановился и расспросил крестьян, работающих в поле. Он ехал правильно, но как же далеко ещё было до Кундеботы, а солнце уже садилось за горы. Сжав челюсти, он, набравшись мужества, впервые подумал о том, что может опоздать. — Тогда, — в гневе решил он, — пусть ирбис отомстит всем, кто будет виновен в её смерти.

Маша знала, что этот вечер — последний в её жизни. Раз в день ей давали миску чечевичной похлёбки, маленькую чёрствую лепёшку и глиняный кувшин воды. Она не чувствовала, что ела, не понимала, спала или бодрствовала ночами. Все её попытки освободиться ни к чему не привели. Сил не хватало оторвать доски с заколоченного окна, а уж о том, чтобы выломать дверь и речи не шло. Она не плакала и не жалела себя, только внутри неё жило удивление: полёты в космос, интернет и современные технологии, а рядом — боги и кровавые обряды. Она не ставила в этот же ряд оборотней, потому что тогда-то и наворачивались на глаза слёзы, а тело невольно вспоминало горячие сильные руки, твёрдые настойчивые губы и всего его — решительного, упрямого, самоуверенного, но — любимого, единственного, в чьи глаза она готова смотреть всю свою жизнь.

Ещё тяжело было думать о дочери и родителях и она гнала от себя эти мысли, но они возвращались снова, тягостные и беспросветные.

Маша думала о том, что никогда не интересовалась человеческими жертвоприношениями, хотя, кажется, и должна бы. Она страшилась этих разделов в этнографии и малодушно их избегала. — А вот теперь, — она горько усмехнулась, — она всё изведает на своей шкуре. Как, интересно, они её убьют? Перережут ли вены, чтобы вытекла вся кровь, или… что ещё? — она содрогнулась. На спасение не было никакой надежды, потому что найти, куда её увезли, невозможно. Она не ругала себя за доверчивость: к чему напрасные терзания, если ничего невозможно изменить. Всё же она решила, что будет бороться до конца. Важно не допустить, чтобы ей опять сделали инъекцию снотворного, а кроме того, надо найти ту дужку от ведра. Всё же, какое-никакое, а оружие.

Обломки дужки валялись на полу, и Маша их подняла: — мягковаты, сделаны из толстой проволоки, но если такой железякой неожиданно ударить в глаз… — она с ужасом отбросила куски проволоки в угол, — нет, это немыслимо. Даже защищая свою жизнь, она не сможет убить человека вот так, таким страшным способом.

В комнатушке потемнело, и она поняла, что наступил вечер. Внутри всё заледенело, её бил озноб. Подумав, Маша решительно подняла кусок проволоки, зажала его в кулаке. Мыслей не было, слёз тоже.

За дверью послышались шаги, вошёл Ашвин. Даже в сумерках она видела, что он бледен и прячет глаза. Улыбки не было и в помине. В руках он держал какой-то белый свёрток. — Раздевайся! — он бросил свёрток на пол, — ну?!

— Ещё чего! Даже не подумаю! — Маша недоумевала, — что, вы не можете убить меня в одежде?!

— Мне плевать, в чём ты будешь, — заорал Ашвин, — жрец велел тебя раздеть!

— Не буду! — Маша отступила к стене. Шагнув к ней, мужчина грубо рванул платье, шёлк затрещал. Он резко дёрнул ткань с другой стороны. Маша размахнулась. В последнюю секунду Ашвин отшатнулся, кусок проволоки проткнул щёку. Вскрикнув, он сильно ударил её кулаком в лицо. Маша отлетела к стене, со всего размаху стукнулась об неё головой и потеряла сознание.

Она очнулась от заунывного пения. Хор мужских голосов вразнобой тянул однообразную мелодию. Маша повертела головой, уже понимая, что туго связана, во рту у неё какая-то грязная тряпка, а сама она лежит на полу. От земляного пола заледенела спина, и Маша поняла, что Ашвин, всё же, содрал с неё всю одежду. Скосив глаза она увидела, что замотана в белую простыню, а сверху плотно опутана верёвкой. Было холодно и душно. Клубами курился какой-то дым, на каменных стенах она разглядела множество свечей. А дым, кажется, происходил от ароматических палочек, натыканных в щели между камнями.

Ей показалось, что рядом кто-то дышит. Маша повернула голову и обмерла: рядом лежала девочка лет пяти — шести, тоже завёрнутая в простыню, но не связанная и без кляпа во рту. Девочка спала. Маша с ужасом подумала что, кажется, эти нелюди готовы убить и ребёнка тоже.

Она не знала, где находится и когда взойдёт луна. Кажется, это какие-то развалины. Покосившиеся каменные стены, низкий потолок угрожающе нависает почерневшими от времени некрашеными досками, дверной проём прикрыт наспех сколоченным щитом. Помещение не слишком большое, но людей много, всё мужчины. На неё и девочку не глядят, отводят взгляды, а посередине зала — громадная каменная глыба со стёсанной вершиной — алтарь, — обречённо поняла Маша. Рядом с алтарём стоит невысокий старик в чёрном, до пят, одеянии, сморщенный, высохший, губы жёстко сжаты. Он окинул девочку и Машу холодным, ничего не выражающим взглядом и, прерывая песнопения, что-то буркнул. Подскочивший мужчина поднял девочку и положил на алтарь. С пола Маша видела лишь её голые ноги, торчащие из простыни. Старик-жрец откуда-то вынул длинный нож, подошёл к изголовью. Маша замерла, сознание отказывалось принять тот факт, что сейчас, на глазах трёх десятков людей произойдёт убийство. Жрец взмахнул ножом, она крепко зажмурилась, услышала шорох, почувствовала тяжёлый запах свежепролитой крови. Что-то глухо стукнуло о земляной пол. Маша не выдержала, открыла глаза: стоящие в ряд мужчины передавали друг другу чашу, наполненную кровью, подносили её к губам. Чашей являлся детский череп, окованный серебром, а на полу, у их ног, валялась отсеченная головка девочки. Маша опять потеряла сознание.