— Firenze… Loggia dei Lanzi[52].

— Именно!.. Для тебя эта надпись ничего не значит. Она тебе ничего не говорит… Пепельница как пепельница, случайно сохранилась со времен Джузеппе Ринальти. То был другой Джузеппе, старик, которого я еще застал, приехав сюда в твоем возрасте, или нет, помоложе… Да, вспомнил… Об этой самой Флоренции он тогда рассказывал мне с большим жаром… И я начал жалеть, что обосновался здесь, ведь у меня еще была возможность уехать — пусть Флоренция эта, где меня не было, была далеко, но ведь существовала — со всеми своими дворцами и статуями, с садами и площадями, с соборами и холмами: Palazzo Pitti, Palazzo Strozzi, Palazzo Vecchio, Piazza della Signoria, с этими Loggia dei Lanzi, Boboli, Fiesole[53] и так далее. Я завидовал тем, кто имел возможность поехать туда, тогда как я оставался здесь, с Кэлимановым холмом перед глазами. В то время я испытывал, — разумеется, не в такой степени и из более пошлых побуждений, — но почти те же чувства, какими живет ныне Адина Бугуш… А ты! Ты, ни секунды не колеблясь, помог ближнему, чтобы хоть он, ближний, мог осуществить свою мечту… Насколько я слышал, Джузеппе Ринальти пригласили приехать осенью… И он пробудет там до завершения образования. Шесть, семь, восемь, возможно даже, десять лет… Если у него есть талант и если ты не способствовал его успеху несколько больше, чем следовало, то он, возможно, станет там писателем. А быть писателем во Флоренции, Милане, Риме, Неаполе — это не совсем то, что считаться им здесь, за столиком пескарей… Ты помог этому мальчугану, сынишке содержателя кофейни, открыв перед ним такие возможности, — уже одно это, дорогой Тодорицэ, избавляет тебя, на мой взгляд, от обязанности писать романы. Ныне отпущаю тебе. Не ломай больше голову. Писателей — одного, двух, десяток — ты встретишь на любом перекрестке. А вот найти и распознать человека случается куда реже. Я не слыхал, чтоб нашел его сам Диоген, хоть и искал всю жизнь с фонарем в руках. Не слыхивал, чтобы нашел его и кто-нибудь другой, не носивший фонаря и имени Диогена… И кто бы мог себе представить, что это счастье выпадет на долю именно мне, и я найду его здесь, вот за этим пескариным столиком? Прямо скажу тебе, Тодорицэ! Ты меня обрадовал, растрогал до глубины души. То предчувствие, которое родилось во мне, когда, помнишь, ты впервые появился за столиком под тентом, меня не обмануло. Спасибо тебе…

Волосатая рука Григоре Панцыру легла на плечо Тудора Стоенеску-Стояна тяжело, словно рука детектива на плечо разоблаченного преступника: «Именем закона, вы арестованы!»

Но это было всего лишь дружеское похлопывание.

С той поры, как Тудор Стоенеску-Стоян впервые появился в этом городе и уселся за тот выставленный под тент столик, ему еще ни разу не доводилось испытать, что это такое, когда твои собственные подтасовки своих намерений и поступков вдруг окружают тебя и берут штурмом. А сколько раз он к ним прибегал! Десятки, сотни, быть может, тысячи раз! Вся жизнь его была теперь подтасована. И подтасовывал, фальсифицировал ее он сам. Ее фальсифицировали за него и другие, с первого дня принявшие его измышления за чистую монету: Санду и Адина Бугуш, Иордэкел Пэун, пескари. Однако на этот раз притворная доверчивость Григоре Панцыру вызвала в нем не просто угрызения совести, смутные и мимолетные. Это была угроза. Куда же он целил?

Тудор Стоенеску-Стоян допил свой вермут-сифон. Даже вермут-сифон синьора Альберто начинал вызывать у него отвращение! Горчит, пахнет лекарством…

И вообще все отвратительно в этом провинциальном кафетерии-кофейне. Люди, выпивка, спертый воздух. Надо будет ходить сюда пореже, как можно реже.

Он вынул из кармана часы и сверил их с часами синьора Альберто.

— Да, чуть не забыл! — еще на минутку задержал его господин Григоре. — Мне подумалось, каково бы тебе было, если бы ты потерял мальчишкину тетрадку, если бы она пропала и он не смог бы отослать ее вовремя, и тебя бы не оставляла мысль, что по твоей вине сломалась судьба человека?.. А ведь из-за бедняжки Лауренции Янкович, день и ночь думающей о своем Ионикэ, могло бы случиться и такое… Представь, попадается ей под руку тетрадка… Как-никак бумага… а на дворе зима! Топится печь!.. Не знаю, кого тут больше жалеть?.. Юного Джузеппе Ринальти, что остался бы при халве и пирожных синьора Альберто, или тебя, истерзанного угрызениями совести?.. Ты спешишь? Ну беги, беги!

Григоре Панцыру выбил трубку о мрамор столика, повторяя с непонятной многозначительностью:

— Беги, беги…

— А что это за конкурс и о какой работе сынишки синьора Альберто ты говорил? — спросил с любопытством Пику Хартулар, все это время молча глядевший на озера воды за окном.

— Тебе это не интересно. Не твое дело… Готовь лучше свои клыки! Сходи к дантисту Фрюлингу, пускай он их тебе наточит. Возможно, они скоро тебе пригодятся. А до тех пор я справлюсь один… У меня зубы олтенские.

Так в тихом городке у подножия Кэлимана наступили Мартовские Иды, бурные и грозные, принесшие с собой смятение и страх.

От солнечного тепла и весеннего ветра раскрылись почки, в садах за несколько дней покрылись белыми цветами абрикосы, черешни, вишни и яблони.. Розовым цветом расцвели персики. Протекавшая через рощу тополей и верб речонка с мерзким названием Свинюшка вполне оправдала свое прозвище, как, впрочем, и всегда с наступлением марта. Она вышла из берегов, затопила бедные кварталы и нищие окраины, и так натерпевшиеся за лютую зиму: там снесла хибару, тут лачугу, сараюшку или забор.

Господин Атанасие Благу помог делом лишь тем гражданам, что числились в списках его партии, а прочим, неблагонадежным, выразил платоническое соболезнование. Господин префект Эмил Сава обошелся с этими прочими еще более круто: велел им передать, что раз они возлагают надежды на каналий от оппозиции, то пусть те им и помогают.

Потом разразился неожиданный скандал, давший пищу разным толкам и обернувшийся неприятностями для полковника Джека Валивлахидиса, коменданта гарнизона. Этот непреклонный блюститель воинской чести и дисциплины, — разумеется, в мирные времена, — несколько раз ударил хлыстом по лицу часового, позволившего себе не сделать «на караул», как положено по воинским уставам. Тот по оплошности выронил винтовку и, поднимая, имел неосторожность по-деревенски на нее (а не на полковника) ругнуться. Тем не менее господин полковник, ярый ревнитель культа воинской чести и дисциплины, истолковал невинное ругательство по-своему, — как оскорбление, нанесенное старшему по чину, за что и воспоследовали карцер, военный суд и так далее. В результате несчастный солдатик, от страха, а может, от обиды на жестокую несправедливость, покончил с собой. И вот в активе господина полковника еще одна жизнь — как назло, в тот момент, когда он ожидал, наконец, генеральского чина и пенсии за выслугу лет… Скандал, возмущенная статейка в одной крикливой бухарестской газетенке, комиссия из министерства. Пришлось поднять на ноги всю родню и пустить в ход все свои связи; только после этого удалось заткнуть зловредные глотки и убедить комиссию вынести решение в его пользу, свалив всю вину на покойника, который уже лежал на воинском кладбище.

Но, вопреки всем этим бедам, скандалам и пошлым пустякам, весна брала свое.

Отцвели в садах предместий яблони, и вдоль ветхих покосившихся заборов зацвела сирень. В гнезда под широкими застрехами прилетели ласточки. Каждая разыскала свой дом и, как прилежная хозяйка, прямо с дороги принялась приводить в порядок свое крохотное, с кулачок, жилье, перестилая постель свежим мягким пухом.

Забылись горести и печали. Хотя не обошлось и без горемык, что после изнурительных и долгих болезней скончались и отбыли на кладбище под холмом. Хоронили их без цветов и без музыки. На кладбище, в той его части, где покойники из бедных предместий вновь оказываются соседями, растут лишь редкие полевые цветы, задавленные крапивой и лопухами, совсем как возле их прежних лачуг.

Лишь в немногих, наиболее представительных домах в центре города обнаружились признаки раздоров.

Иногда тому были причины. Иногда нет.

Вне всякого сомнения, этим только подтверждался закон Григоре Панцыру о сохранении энергии. Существа, отгороженные от мира стеной Кэлимана, не заслужили такого чуда, как безмятежное наслаждение весной с ее шелковыми небесами и шелковистыми лужайками посреди садов. Вражда между Кристиной Мадольской и Султаной Кэлиман еще пуще разгорелась после нового процесса с взаимной руганью и клеветой. Однако эта война двух старух, длившаяся, сколько город себя помнит, отступила на второй план. Назревали новые раздоры, покуда еще скрытые от глаз. Им суждено было проявиться много позже и привести к развязке куда более жестокой. А пока что они таились в глубине, как брошенные в землю семена, которым еще долго ждать жатвы.