— Господин Григоре…

Господин примарь невольно заговорил жалобным тоном ученика Благу Атанасие, умоляющего учителя Григоре Панцыру разрешить ему переэкзаменовку.

— Господин Григоре, ну что вы, ей-богу… Тут ведь кругом люди…

— Именно потому, что тут кругом люди, я и хочу высказаться при всех. Вы затеяли новое свинство… По счастливой случайности живут в вашем городе, — заметь, я говорю «в вашем», а не «в моем», — живут в вашем городе два порядочных человека. Да еще, тоже по воле случая, один из них состоит в вашей партии. Эти люди — Иордэкел Пэун и Санду Бугуш. Да, Санду Бугуш, который из-за несчастного своего простодушия угодил к вам, в ту лохань с отбросами, из которой вы сделали себе кормушку. И оба они взялись за дело, от которого не ждут для себя никаких выгод. Разве что удовлетворения оттого, что стараются на пользу всему городу. Они провели всю необходимую подготовительную работу и намерены засадить лесом Кэлиманов холм. Собрали кое-какие средства. Составили план посадок… Тебе это известно?

— Еще бы не известно? Я ведь тоже член комитета. Участвую на равных правах…

— Вот именно! И поскольку тебе это хорошо известно, то ты поспешил вместе со своим Савой затеять еще кое-что.

— Ничего такого не знаю! — защищался господин примарь. — Клянусь честью, понятия не имею.

— Оставь свою честь на попечение своей благоверной. Твоя честь тут ни при чем. Если ты еще не потерял ее сам, тебе поможет Сава… Или твоя благоверная… Найдется любитель. Пойди взгляни на себя в зеркало… У тебя лицо человека, чья честь — забава для других. Тебе синяки и шишки, другим пироги и пышки. А теперь ступай и расскажи все Саве, подай ему полный рапорт. Скажи ему, что этот вот холм… Видишь?..

Господин примарь так простодушно посмотрел в окно на сырой глинистый Кэлиманов холм, словно видел его впервые.

— Видел?.. Так вот, скажи ему: может случиться, что этот великан откусит ему голову.

И Григоре Панцыру отпустил своего бывшего ученика мановением чубука, — таким жестом в Риме освобождали рабов. Господин Атанасие Благу плюхнулся на сиденье машины и поплыл по затопленным улицам города исполнять свой долг, ломая голову, о каком же свинстве шла речь, и время от времени ощупывая в кармане жилетки вчетверо сложенный список Анс. Он и в самом деле был слишком перегружен бесчисленными обязанностями, будучи слишком нерасторопен и туповат для выполнения своей сложной миссии.

Только после его ухода из разговора между господином Григоре и Пику Хартуларом пескари узнали, что префект и его приспешники из Пискул Воеводесей втайне предпринимают, меры, чтобы купить Кэлиманов холм на деньги акционерного общества, имея в виду предполагавшуюся разведку нефтяных месторождений.

— Но ведь город тогда разбогатеет, господин Григоре? — осмелился высказать химерическую надежду какой-то Пескареску.

Григоре Панцыру обратил на него такой презрительный и пристальный взгляд, что бедняга принялся ощупывать узел галстука и проверять, застегнуты ли пуговицы у него на панталонах.

— Думаешь, и тебе от этого богатства перепадет? Держи карман шире!.. Ни тебе, ни городу. Ни дураку Тэнасе, которому приходится за эту политику из родительских денег приплачивать. Старая история, о которой кое-кто прознал еще осенью, их уже тогда раскусили… Богатство прямиком потечет в карман самого крупного грабителя, вашего дорогого Эмила Савы. А ты, выступая на августовских выборах перед толпой оболтусов, будешь махать факелом и возглашать: «Да здравствует господин Эмил, благодаря которому есть у нас и хлеб, и соль!..» Только тогда у тебя еще и штаны на заднице будут драные!

Пескареску, которому указали его место, повесил нос. Прочие — Пескарикэ и Пескаревич — сочли за благо испариться, — как бы господин префект Эмил Сава от кого-нибудь не узнал, что они, пусть даже в роли бессловесных и беспристрастных слушателей, присутствовали при разговоре, в котором столь глубокому унижению подверглась его честь. Однако Григоре Панцыру эти заботы уже перестали занимать. Ему было все равно, зазеленеет ли по весне Кэлиманов холм саженцами дубов и платанов или покроется черными кипарисами вышек; смоет его в долину весенним половодьем или нет, обрушится он на весь город или только на голову господина префекта Эмила Савы!

Он вернулся к прерванной нити собственных размышлений. Долго глядел на Пику Хартулара, на его осунувшееся костистое лицо цвета серой промокашки, на глубоко запавшие глаза цвета камешка в перстне на безымянном пальце. Погладил его чубуком трубки по горбу, обтянутому английским сукном, — так, как если бы на улице потрепал концом трости бездомного шелудивого щенка.

— Что, друг Пику? Один ты не подчиняешься закону сохранения энергии?

— Да, я такой, господин Григоре… — сказал Пику Хартулар, оскалив зубы.

Господин Григоре соболезнующе засмеялся в растрепанную бороду:

— Клыки? У тебя клыки? Да они уже небось из папье-маше, Пику!.. Укусить уже не могут… Пробуют, но не получается. А завтра и пробовать не смогут… И это ты называешь клыками?

Пику Хартулар собрался было ответить. Но тут вошел Тудор Стоенеску-Стоян, и они обменялись рукопожатьем. Не глядя друг другу в глаза.

Григоре Панцыру снова набил трубку табаком и, откинувшись на спинку стула и упрятав руки в рукава куртки, поглядел на обоих внимательным взглядом, напряженным и не беспристрастным.

По его нахмуренному лицу нельзя было догадаться, какие мысли скрываются под его широким лбом, усеянным асимметричными шишками. Но Тудору Стоенеску-Стояну уже не было нужды читать в его мыслях. Он и так знал, на чьей стороне симпатии этого опасного человеку, знал, что зубы у него не из папье-маше и что это терпеливое выжидание для него, Тудора Стоенеску-Стояна, куда страшнее прямой атаки, с которой тот пока не спешил, поджидая бог весть какого подходящего случая.

— Ты небось слыхал, Тодорицэ? — с подозрительной доброжелательностью начал господин Григоре, словно припомнив случайно о пустячном деле. — Все хочу тебя спросить и забываю. Слыхал небось, что Джузеппе, сын синьора Альберто, послал в Рим на какой-то там конкурс свою работу и вроде бы ему присудили премию?.. Весьма, весьма любопытно, а с твоей стороны благородно и похвально.

— Похвально? Почему же, господин Григоре? — удивился смущенно и настороженно Тудор Стоенеску-Стоян.

— Об этом лучше говорить потише, а то как бы не услышал наш синьор Альберто и не стал тебе врагом на всю жизнь…

Григоре Панцыру нагнулся и заговорил вполголоса, словно и впрямь поверял тайну, которая не предназначалась для ушей Альберто Ринальти.

— Весьма похвально, дорогой Тодорицэ, ведь я уверен, — этим успехом он в значительной мере обязан тебе… Да-да! Не качай головой. Всего я не знаю, но могу довольно точно восстановить, как было дело. Черт возьми! Для чего тогда существует теория вероятности? Так вот, я ничего не знаю, но могу поклясться на Библии, что дело обстояло именно так. Попробуй опровергнуть! Прежде всего к тебе обратился синьор Альберто. Как человек отсталый и себялюбивый, он пришел просить тебя отговорить мальчонку от вздорных намерений. Пускай тоже торчит за стойкой! Но ты, оставив без внимания чудовищные расчеты отца, напротив, пригласил к себе Джузеппе Ринальти и помог ему: тут что-то подсказал, там отговорил от ненужного ребячества… Следовательно, часть его лавров по праву принадлежит тебе. Смотри только, не вздумай отгрызать их зубами! Лавром не рекомендуют питаться даже поэтам и романистам. Все, кто употреблял лавровый салат, кончали плохо. Лавры подобает носить на голове, а не прятать в брюхе, мой молодой друг. Для брюха они неудобоваримы и вредны.

Тудор Стоенеску-Стоян молчал, рассеянно вертя в руках пепельницу, на которой, как нарочно, был изображен какой-то флорентийский пейзаж.

— Я тебя понимаю, — продолжал Григоре Панцыру с той же жестокой кротостью. — Что это за игрушка у тебя в руках? Прочти-ка: я слегка близорук и не могу найти очков.

Он не был близорук и не носил очков.

Тудор Стоенеску-Стоян хорошо это знал. И господину Григоре было известно, что Тудор Стоенеску-Стоян это знает. Но тем утонченней делалась пытка.

И Тудор Стоенеску-Стоян прочел: