Нарушитель спускается все ниже, ниже. Потом долго с чем-то возится между двух камней. Ага, надувает резиновую лодку. Сталкивает ее на воду. Гребет бесшумно, но очень быстро. Уже пересек границу. Лодка вытащена на берег. Мне слышно, как из нее со свистом вырывается воздух. Теперь нарушитель в моих руках!..

Вскакиваю и, как сраженный, валюсь на каменный пол. И не только от нестерпимой боли в ногах, а и от горького сознания, что задремал. Значит, сержант наперед знал, что самостоятельных заданий мне поручать нельзя.

Крепко прижимаю к себе автомат. Холодный металл немножко успокаивает...

Первым спустился в пещеру Чистяков. От него валил пар, как от загнанной лошади.

— Все в порядке, — буркнул он, не то информируя, не то подводя итог собственных наблюдений, и полез в вещевой мешок. Затем в дальнем углу раковины между камней зажег миниатюрную спиртовку, должно быть своего изобретения, и начал что-то разогревать. Я ухватился было за свои запасы, но Чистяков остановил.

— Не тронь! Пока будем довольствоваться из моей кухни.

Неслышно появился сержант, причмокнул языком.

— Ого, хозяин «Приюта влюбленных» уже на месте. Ты у нас, Михайло, трехосный, повышенной проходимости. Как наверху?

— Все в порядке, — повторил тот уже знакомые мне слова. Но я чувствовал, что скрывалось за этой короткой фразой.

— А с той стороны не видят, чем ты нас кормить собираешься?

— Нет, — не раскусил подвоха Чистяков.

— Это хорошо, — серьезно проговорил сержант. — А то заглянули бы в твой котелок и возмутились: опять пища святого Антония. На земле — гречка. В небо поднялись — опять же ее разогревают. А для кого украинскую колбасу бережешь? Думаешь, горный паек напрасно придумали?

Ответа не последовало.

Добродушный юмор сержанта немножко смягчил горечь моих собственных размышлений. Хочу получше рассмотреть лица своих спутников и не могу. Веки слипаются, голова неудержимо клонится вниз. Малюсенький огонек спиртовки разрастается, превращается в огромный костер. Пытаюсь отодвинуться от него, чтобы не сжечь одежду, и с удивлением замечаю, что это вовсе не костер, а русская печь. Дрова уже прогорели, раскаленные угли словно дышат, высунув синеватые язычки пламени. Мама разгребает их по сторонам и ставит в середину большой противень. Тесто, словно живое, выходит из черных берегов, румянится, покрывается пузырьками.

От печной заслонки тянет жаром и необыкновенно вкусным запахом домашнего пирога с капустой. «Мама, мама! — дергаю я ее за подол. — Вынимай же, он совсем готов». «Потерпи, сынок, пусть еще немножко потомится». И она несколько раз поворачивает противень то одной, то другой стороной к жарким углям. Потом шумно тащит его кочергой по выщербленному кирпичному поду на шесток, опрокидывает на широкую, пропитанную маслом доску и накрывает пирог влажным полотенцем. Из-под дымящегося полотенца идет такой густой аромат, что меня начинает мутить от голода.

«Вот теперь дошел, — улыбается мама и кроит пирог на внушительные клинья. — Выбирай, какой по душе». Я, конечно, хватаюсь за самый большой. Перекладываю из руки в руку, обжигаюсь, а сам уже прицеливаюсь к другому куску. «Так нельзя, Колька, живот заболит». Но я по-прежнему голоден, точно и не притрагивался к пирогу.

— Так нельзя, — слышу я уже не мамин голос, — вечером не ужинал и завтрак хочешь проспать? Ног не потащишь...

Но я потащил. И больше всего боялся сейчас посмотреть в глаза товарищам. Разморился, как ребенок, заснул, не дождавшись ужина. А ведь мои спутники наверняка дежурили, пока я дрых. Не могли они оставить на ночь без охраны этот самый уязвимый участок границы...

Натужно гудит река. Слышно, как в ее беспокойном ложе глухо ворочаются камни. Влажный скалистый берег отшлифован, как зеркало, и идеально ровный, словно гаревая дорожка. Идти легко. И может быть, поэтому мне так неприятно вспоминать сегодняшнее утро.

Но за первым же поворотом уперлись в хаотическое нагромождение обломков скал. Нет ни реки, ни берегов. Отвесная стена изорвана в клочья. Из глубоких расщелин, точно из ран, сочится вода. С ужасом рассматриваю представшую предо мной картину страшного разрушения. Когда оно было?

На моих спутников это столпотворение не производит никакого впечатления. Они спокойно перебираются с камня на камень посередине ущелья. Тяжелые глыбы, как живые, дрожат от беснующейся реки.

И вновь знакомый точеный берег, будто он и не прерывался. Ущелье постепенно спрямляется. Что таится в его затуманенной дали? На самом верху в изломах серых стен притаились желтоватые солнечные блики. Что бы им спуститься хоть немножко пониже, прогреть застоявшийся сырой воздух, рассеять вечный сумрак этой бездны!

Шум реки все усиливается и наконец переходит в сплошной рев. Кажется, что впереди уже не один, а десятки потоков врываются в темное ущелье, давят друг друга, беснуются, вздымают снежную метель. От непрерывного грохота вибрируют стены, дрожит тяжелый густой воздух, пляшут солнечные блики наверху. Глубокая расщелина до самых краев забита кипящей водой. Сейчас эта разъяренная, клокочущая лавина раздавит, сокрушит все на своем пути, подхватит нас и закрутит в пенящейся волне...

Гришин дергает меня за руку, что-то кричит, поясняет, но я вижу лишь, как шевелятся его губы. Тогда он жестами показывает туда, где застряли первые солнечные лучи. Открывается величественная картина, которой .сразу не придумаешь названия. Река с головокружительной высоты бросается вниз, образуя многоступенчатый водопад. Это стихийное буйство поражает непокорной силищей, необузданным нравом и дикой красотой.

Стою, смотрю, удивленный, растерянный, взволнованный. На какое-то время забываю даже о том главном, ради чего мы оказались здесь.

Чистяков чуть не силой уводит меня куда-то влево, в сторону. Оказывается, ущелье в этом месте раздваивается, и мы идем уже по сухому рукаву. Шум водопада постепенно отступает. И через какое-то время уже начинает одолевать сомнение: неужели за этой каменистой толщей породы все еще стонет, гремит, бушует неуемная горная река?

— Это ее старое русло, — поясняет сержант. — По какому из них легче двигаться, трудно сказать.

В этом я очень скоро убеждаюсь сам. Дно реки поднимается так круто, что ждешь: вот-вот перевесит солдатский вещевой мешок и ты кубарем скатишься вниз. Отдыхаем почти через такие же короткие промежутки, как на ступеньках к высотной пограничной тропе. Но тогда было одно преимущество: первый день пути, нетронутые силы.

Сержант подождал меня.

— Ну как, Иванов, дышишь?

— Выдыхаюсь, — признался я.

— Дай мне вещевой мешок, а Чистяков возьмет автомат.

— Ни за что!

— Зря храбришься. Это ведь не упрек, а товарищеская взаимопомощь. Выбьюсь из сил, попрошу Чистякова, чтобы не только твой, а и мой багаж прихватил. Он у нас говорит мало, а делает за двоих. Так, Михайло?

— Ну, пошли. Время теряем, — отозвался тот.

— Подожди, минут пяток передохнем. Мотор начал давать перебои.

Это — кислородная подушка для меня. На лице сержанта нет и намека на усталость. Он, как и Чистяков, трехосный, повышенной проходимости.

Снова завал. Такого на нашем пути, кажется, еще не было. Каменные глыбы заполнили ущелье до отказа. Сюда будто сползла вершина горы. Это, должно быть, она когда-то встала на пути реки и заставила ее свернуть в сторону.

Чистяков, не говоря ни слова, стаскивает с меня автомат и вещевой мешок. Куда подевалась моя гордыня?

— Последний рубеж, — ободряет Гришин.

Взбираемся кто как может. Чистяков лезет вверх напролом, словно пытается расчистить нам дорогу. Из-под его каблуков со скрежетом летит щебенка. Сержант держится поближе ко мне. Иногда подает руку, помогает подняться на отвесный камень. Но с каждым новым препятствием тело тяжелеет, становится беспомощным. На одном валуне скольжу особенно долго. Не спасает и протянутая рука сержанта. Тогда он кое-как подталкивает меня снизу. Лежу без движения. Если не случится какого-то чуда — не взять мне последний рубеж...

Нет, чуда не свершилось. Отдыхаю долго. Не могу смотреть в глаза товарищам. Они сидят рядом со мной, но делают вид, что ничего особенного не случилось.