Стало ясно, что у ручья Межник нам оставаться больше нельзя. Посоветовавшись с Исаевым и Крыловым, Герман решил прорвать кольцо окружения и вывести бригаду в лес, северо-западнее Порхова, в район так называемой Никандровой дачи. Голодные и усталые, мы идем в бой. Почти без потерь прорываемся сквозь фашистские заслоны. После сорокачасового марша валимся, как подкошенные, отдыхать на лесистом островке, приютившемся среди гиблых болот.

Отоспавшись, разглядываем свое новое пристанище. Кто-то тоскливо роняет:

— Опять болота.

Сергунин пытается поднять настроение:

— Не болота, а остров. И называется он островом Святой Елены. Помните стихи:

— Гранита что-то не видно, а вот насчет пустыни, так это — точно. Я уже облазил все вокруг — думал хоть клюквы ребятам насобирать, и ни черта не нашел: ржавая вода да кочки.

Это говорит наш фельдшер Анатолий Иванов. Он и Катя Данилова стараются всячески облегчить участь наших раненых товарищей. Но что можно сделать, когда пуст болотистый лес, а на картофельных полях стерегут наших «заготовителей» фашистские засады с пулеметами и овчарками?

Ждем самолетов — день, другой, а они не прилетают. Все больше и больше дает себя чувствовать голод. Вечером 7 октября у костра Иван Иванович Сергунин достает свою заветную тетрадку — дневник, с которым он не расставался со времени организации партизанского отряда имени Чкалова, и делает запись: «Сегодня весь день ничего не ели…»

Я смотрю через его плечо и вспоминаю, как в полдень комиссар сам рюмкой делил остатки горохового супа-пюре. «Сухой паек» получили только раненые и больные. Многие из них говорили Исаеву:

— Мне сыпь, Андрей Иванович, поменьше. Силенка еще есть, потерплю.

Сергунин убирает в полевую сумку дневник и с бодрой улыбкой говорит:

— Знаешь, Михаил, в Прибалтике мне довелось слышать одну интересную поговорку: «Треска осенняя — тоща, волк голодный — тощ, а обоих их тощее — человек с островов». Рассматриваю я тебя и убеждаюсь в правоте народной мудрости. Уж очень ты тощ, даже неприлично как-то для начальника политотдела.

— Святая Елена и из тебя, Иван Иванович, соки подвыжала. Небось любая девица-модница позавидует сегодня твоей комиссарской талии.

Оба невесело улыбаемся. Пытаемся шутить, подбадриваем друг друга… Да, рано еще голову вешать. Есть еще порох в пороховницах. Еще повоюем…

Вечером следующего дня на эту тему у нас состоялся большой, принципиальный разговор. Хорошо запомнился он — прямой, честный, поставивший над многими «и» точки.

Весь день брызгал мелкий, противный дождь. Под вечер наконец прекратился. Вымокли мы порядком и с наступлением темноты старались держаться поближе к кострам. Две группы бойцов вернулись с задания. Одна взорвала мост на шоссе, другая добыла в деревне, занятой карателями, два мешка картофеля. У штабного костра собрался почти весь командный состав бригады. Говорили об итогах минувшего дня.

— Один паршивый мост — разве это боевая работа? — возмущался Крылов. — Утекать нужно с этой Святой Елены — вот что.

— Какая там к черту Елена, — вторгся в разговор басок Худякова, — ребята правильно окрестили остров Голодаем. Согласен с тобой, Иван Васильевич, уйти нужно нам с этого Голодая, да побыстрее.

— Можно к Опочке повернуть, — подал голос недавно появившийся в нашей бригаде партизан-подрывник Ситдиков, — а там и в пустошкинские леса перебраться. Что мы, привязаны, что ли, к ленинградской земле?

Услышав последние слова, стоявший у сосны Герман подошел к костру:

— Наш новый товарищ неправ. Нам нельзя забывать, что мы — ленинградские партизаны. Фашисты очень бы хотели, чтобы мы ушли отсюда. Но мы не уйдем! Мы будем драться до последнего, но нашему долгу перед городом Ленина не изменим.

Сразу заговорили несколько человек:

— Верно. Нельзя нам из пределов Ленинградской области уходить.

— Эх, силенок у нас маловато, а то бы бригада могла… Кто-то иронически перебил:

— Какая мы бригада? В хорошем отряде и то бойцов больше.

И опять вмешался Герман:

— Трудно сейчас нам. И все же мы — бригада. Пройдет немного времени, и бригада наша пополнится людьми, будут у нас и отряды и полки. Только предварительно нам нужно кое с чем распрощаться. Вот хотя бы с лесными лагерями. Почему мы считаем, что должны иметь постоянную прописку в лесу, в лагере-стационаре? У Литвиненко лагерей не было, а дело шло. Маневр, маневр и еще раз маневр — вот что нам необходимо сейчас, как воздух, как хлеб насущный. Быть всегда в движении, неуловимыми, быстрыми, гибкими — вот наша тактика.

Герман на секунду замолчал и оглянулся. Костер окружали плотной массой бойцы. Как зачарованные слушали они бодрый, звонкий голос любимого комбрига. А он, уже спокойнее, как о чем-то хорошо продуманном и решенном, продолжал:

— Ко всем чертям этот Голодай и эти распроклятые болота. Наши биваки с завтрашнего дня — деревни, из которых мы будем выбивать фашистскую мразь. Первой такой деревней определяю Красное Щекино. Иван Васильевич, пиши приказ: выход сегодня, в девятнадцать часов, по маршруту просека — железная дорога — деревня. Прошу подготовить людей.

Весь наш маршрут составлял около двенадцати километров. Но из всех наших переходов этот был самым тяжелым. Остров «Голодай» порядочно истощил силы большинства бойцов и командиров. Шли очень медленно, часто делали привалы. На одном из них Герман заметил, что трое пулеметчиков еле-еле тащатся со своей тяжелой ношей. Подошел к ним, участливо спросил:

— Что, ребята, подмога требуется?

— Что вы, Александр Викторович! Сами справимся.

— Гриша, — позвал комбриг адъютанта, — дай-ка мой ранец. Там у меня чуть ли не от Валдая рыбные консервы хранятся.

— Товарищ комбриг, — взмолился Лемешко, — так это же самый что ни на есть НЗ.

— Ничего, Григорий, взламывай наш неприкосновенный запас, — и, подавая банку консервов пулеметчикам, приказал: — Съесть немедленно.

Фашисты, видимо, не ожидали нашего выхода на юг. Мы беспрепятственно перешли железную дорогу и к утру были в Красном Щекине. Добрые деревенские хозяйки, наверное, очень удивлялись партизанским аппетитам, — все, чем они угощали нас, исчезало со стола моментально.

В течение дня мы вымылись в бане и замечательно отдохнули. Вечером я собрал всех жителей деревни к колхозному сараю и сделал доклад о положении на фронтах. Слушали меня очень внимательно, задавали много вопросов. Большинство из них можно было бы объединить в один: «Устоит ли Ленинград?»

Из Красного Щекина бригада перешла к границе Грамулинского леса и остановилась в деревне Фомкина Гора. Ночью на марше произошла интересная встреча. Староста из деревни Пьяный Брод возвращался под хмельком из Порхова. Ехал быстро и напоролся на наших разведчиков. Спьяна принял их за полицаев. Остановил лошадь и покровительственно предупредил:

— Вы тут, шалопаи, поосторожней. Господин комендант мне сказывал — в Грамулинском бору бандиты появились, за главного у них не то Ферман какой-то, не то Герман.

«Шалопаи» не замешкались и арестовали фашистского прихвостня. После допроса предателя расстреляли.

Третья наша стоянка — деревня Каменка. Только что расположились на отдых — срочный вызов к комбригу, Бегом в штаб. В пустой избе у стола стоит Герман и как-то безразлично глядит мимо нас. Тут же чем-то расстроенный Исаев. Спрашиваю:

— Александр Викторович, в чем дело?

— Сам не знаю. Спросите вот его, — комбриг показывает на сидящего на подоконнике Касьяна.

Работник оперативной группы батальонный комиссар Касьян прилетел из Валдая с Кадачиговым, все эти дни вместе с нами делил трудности, стойко переносил лишения. Но когда бригада в третий раз подряд сделала остановку в деревне, он вдруг запротестовал и потребовал от Германа срочного созыва командиров. Не подымаясь с подоконника, батальонный комиссар заговорил сердитым, обвиняющим голосом:

— Что мы делаем, товарищи? Я как работник опергруппы не могу молчать. Зачем мы пришли в деревню, в одну, вторую, третью? Зачем? Чтобы раскрыть себя? Где партизанская конспирация? Я предлагаю немедленно покинуть деревню и уйти в лес.

Так вот как понимают некоторые товарищи партизанскую войну: подальше от народа, сиди в лесном лагере и жди благоприятных условий для выхода на диверсию. Нет, так не пойдет. Возмущенный, я перебил Касьяна: