— Глупости! Когда?

— Господа, мы в гостях, сдержите свою нервность, перестаньте ссориться.

Сережа-юнкер раскрывает дверь квартиры полковника Катина и пропускает дам.

Все должно было бы происходить так, как думает, находясь в бронепоезде, Незеласов, — так, да не так.

Прихожая пуста. Надежда Львовна замечает Варе с неудовольствием:

— Мы оказались первыми?

— Вы, Надежда Львовна, вечно торопитесь.

— Ах, оставьте, Варя! Вы вот не забудьте спросить…

— Знаю, знаю.

— Не о Вершинине, голубушка. Вершинин меня совершенно не интересует, а придут ли за нами американские корабли.

Боже мой, как глупа, однако, эта старуха! Беззастенчиво, словно у себя дома, она громко говорит:

— Саша, наверное, накопил у себя в бронепоезде достаточно валюты. Он, может быть, продал пожалованные ему земли. Нам надоела война, мы желаем отдохнуть в Америке!

— Надежда Львовна, тсс…

— А что — «тсс»? Все хотят в Америку — только одни тихо, а другие вслух. Что, думаете, полковник Катин не хочет в Америку? Вы спросите-ка!

Через кабинет из спальни навстречу гостям идет полковник Катин. Расставлены столы с закусками, стоит у дивана стол для преферанса, Варя берет книжку, садится на диван… Все так, да не так.

У коменданта встревоженное и растерянное лицо. Он вдруг поворачивает назад.

Скрипит дверь спальни. Оттуда выходит врач Сотин. На вопросительный взгляд коменданта врач пожимает плечами, кланяется дамам и уходит. Комендант, забыв поздороваться с дамами, догоняет врача. На новый вопросительный взгляд врач отвечает тихо:

— К сожалению, у вашей дочери тиф.

— Верочка-а?!

Комендант возвращается к гостям, смотрит на них невидящим взглядом. Гости понимают, что в доме неладно, и Надежда Львовна говорит первые попавшиеся слова:

— А ведь в городе многие опять укладываются, утверждая, что за нами идут американские пароходы.

Комендант бормочет:

— Простите, это так внезапно… У моей дочери, кажется, тиф.

Ночь, грязь на дорогах действительно непролазная, по пояс. Увязали в этой грязи кони, люди, орудия, лопались постромки, ломались железные оси, колеса.

— И все-таки надбавь, товарищи!

— Подай орудия к Мукленке!

— Снаряды уже там приготовлены, вас ждем, товарищи!

— Меняй лошадей, у этих сил нету, надорвались.

— Бичей сюда, бичом коренника!

— Не видите, ослаб.

— Меняй, говорю, лошадей!

— Торопись, товарищи, торопись! Вдруг да Незеласов подкрепление получит!

— Орудие, главное, торопи!

— Пять верст только до Мукленки осталось!

— Да эти пять будто пять тысяч!

— А ты, Ермил, наддай!

— Наддали, Васька, да завязли. Как там Никита Егорыч?

— Здоров. Он вас торопит.

— Эй-эй, наддай, мужики!

— Плечом наддай, плечом!

— Бревнышки под колеса, бревнышки!

— Все тонет, Васька, в грязи!

— Мужиков, что ли, прислать на помощь?

— И мужиков и коней много, а вот грязь непроходима.

— Тонем, Васька!

— Тащи, мужики, орудия! Поспешай!

— Поспешаем, да непролазно.

— Владычица! Лабезникову ногу придавило!

— Бра-атцы-ы!..

— Владычица, за что же?!

Бронепоезд, ожидая союзников, отстреливался.

— Пали, пали, — пересохшими губами выкрикивал Вершинин, — обождь, и мы тебя подпалим: вон его сколько, мужика-то, прибывает.

Мужики прибывали и прибывали. Они оставляли в лесу телеги с женами и по тропам выходили с ружьями на плечах на опушку. Отсюда ползли к насыпи и окапывались.

Бабы, причитая, встречали раненых и увозили их домой. Раненые, которые посильнее, ругали баб звонко, а тяжелораненые подпрыгивали на корнях, молча раскрывали воздуху и опавшему листу свои раны. Листы присыхали к крови выпачканных телег.

Рябая маленькая старуха с ковшом святой воды ходила по опушке и с уголька обрызгивала идущих. Они сворачивали к ней.

Вершинин на телеге за будкой стрелочника слушал донесения, которые читал ему секретарь штаба.

Васька Окорок шепнул боязливо:

— Страшно, Никита Егорыч?

— Чего? — хрипло спросил Вершинин.

— Народу-то темень! А в город опоздаем.

— Тебе что. Отвечать всем миром будем!

Васька после смерти китайца ходил съежившись и глядел всем в лицо с вялой, виноватой улыбочкой.

— Тихо идут-то, Никита Егорыч. У меня внутри неладно.

— А ты молчи — и пройдет! Кою ночь не спим, а ты, Васька, рыжий, а рыжая-то жизнь, парень, с перьями, веселая.

Васька тихо вздохнул.

— В какой-то стране, бают, рыжих в солдаты не берут. А я царю-то почесь семь лет служил: четыре года на действительной да три на германской.

— Хорошо, мост-то не подняли… — сказал Вершинин.

— Чего? — спросил Васька.

— Как бы повели на город бронепоезд-то?

Васька уткнул курчавую голову в плечи и поднял воротник.

— Жалко мне китайца-то! А думаю, в рай он уйдет — за крестьянскую веру пострадал.

— А дурак ты, Васька.

— Чего?

— В бога веруешь.

— А ты нет?

— Никаких!..

— А впрочем, дело твое, Никита Егорыч. Ноне свобода. Только мне без веры нельзя — у меня вся семья из веку кержацкая, раскольной веры.

— Вери-ители!..

— Пусти ты меня, Никита Егорыч, — постреляю хоть!

— Нельзя. Раз ты штаб, значит, и сиди в штабной квартире.

— Снаряд, слышь!

Задребезжало и с мягким звоном упало стекло.

Вершинин вдруг озлился и стукнул секретаря.

— Сиди! А ночь как придет — пушшай костер палят. А не то слезет с поезда-то Незеласов и в лес удерет. А я поеду ближе к бронепоезду.

Вершинин погнал лошадь вдоль линии железной дороги, к бронепоезду.

— Не уйдешь!

Лохматая, как собака, лошаденка трясла большим, как бочка, животом. Телега подпрыгивала. Вершинин встал на ноги, натянул вожжи:

— Ну-у!..

Лошаденка напрягла ноги, закрутила хвостом и понесла.

Он хлестнул лошадь по потной спине.

Васька закричал с порога будки:

— Гони! Весь штаб делает смотр войскам! А на полковника етова с поездом его плевать. Гони, Егорыч!.. Пошел!

Телега бежала мимо окопавшихся мужиков. Мужики подымались на колени и молча провожали глазами стоящего на телеге, потом клали винтовки на руки и ждали.

Васька зажмурился.

— Высоко берет — вишь, не хватат. Они там, должно, очумели, ни черта не видят!

Вершинин — огромный, брови рвались по мокрому лицу.

— Не выдавай, товарищи!

— Крой! — орал Васька.

Телега дребезжала, о колеса билась лагушка[8], из-под сиденья валилось на землю выбрасываемое толчками сено. Мужики в кустарниках не по-солдатски отвечали:

— Ничего!..

— А дуй, паря, пропадать так пропадать!

— Доберемся!

Среди огней молчаливых костров в темноте стремительно, с грохотом рвались снаряды.

А волосатый человек на телеге приказывал. Мужики подтаскивали бревна на насыпь и, медленно подталкивая их впереди себя, ползли. Бронепоезд бил в упор.

Бревна были как трупы, и трупы как бревна — хрустели ветки и руки, и молодое и здоровое тело было у деревьев и людей.

— Не уйдешь!

— Только бы орудия успеть…

— Успеют!

Небо было темное и тяжелое, выкованное из чугуна, и ревело сверху гулким паровозным ревом.

Мужики крестились, заряжали винтовки и подталкивали бревна. Пахло от бревен смолой, а от мужиков потом.

Васька, изгибаясь возле будки, хохотал:

— Не пьешь, стерва! Мы, брат, до тебя доберемся. Не ускочишь. Задарма мы тебе китайца отдали?

— Завтра у них вода выдет! Возьмем! Это обязательно.

Вершинин сказал:

— Надо в город-то на подмогу идти.

Как спелые плоды от ветра, падали люди и целовали смертельным последним поцелуем землю.

Руки уже не упирались, а мягко падало все тело и не ушибалось больше — земля жалела. Сначала падали десятки. Тихо плакали за опушкою, на просеке бабы. Потом сотни — и выше и выше подымался вой. Носить их стало некому, и трупы мешали подтаскивать бревна.

Мужики все лезли и лезли.

Броневик продолжал жевать, не уставая.

Тогда-то, далеко еще до крика Вершинина: «Пашел!.. То-ва-ри-щи!..» — мужики повели атаку.

— Сейчас бы нам орудию…

— Хоть одну!

— А пока попробуем без орудий!

— Потому — надо к сроку! — кричал Васька. — Верно, Никита Егорыч? Как обещано, так, значит, надо выполнять.

— Надо, Вася, надо!

Падали, отрываясь от стальных стенок, кусочки свинца и меди в тела, рвали грудь, пробивая насквозь, застегивая ее навсегда со смертью в одну петлю.

Мужики ревели:

— О-а-а-а-о!!

Травы ползли по груди, животу. О сучья кустарников цеплялись лица, путались и рвались бороды; из их потного, мокрого волоса лезли наружу губы: