3. Беседа на поляне

Ночь была свежая. Пала обильная роса, и монотонные листья осин, окружающих полянку, словно покрыты лаком. На поваленных осинах сидят пятеро: поэт П. Антокольский, гранатометчик азербайджанец Аджаров, связист сибиряк Петр Травков, старший лейтенант узбек Керим Умаров и я. Дивизия скоро выйдет на марш, времени у нас мало, хочется обо всем расспросить: нам — о том, как бились за Орел, им — что делается в тылу. В лесу тишина, а мы говорим громко, как в трамвае.

— В чем же ваша работа? Ну, расскажите хоть, за что вы получили орден Красной Звезды, — спрашиваю старшину связиста П. Травкова. — Вы все норовите про других.

— Какой же мой подвиг? — отвечает старшина. — Вы лучше Аджарова спросите. Вот у него подвиг! Захватили конюшню, а там сбоку — дзот мешает. Аджаров думает: покончу с ним. Подкрался к самым дверям — и как только не страшно человеку! — метнул в дзот две гранаты, — только щепки да тряпки. Пятнадцать, что ли, уложил их, Аджаров?

— Пятнадцать, — говорит, улыбаясь, Аджаров.

— В азарт вошел? — И связист отвечает самому себе: — Без азарта тут нельзя. Я так считаю, что Аджаров видит — конюшня, а он коней любит. Ты любишь коней, Аджаров?

— Коней все любят.

— Не все. Мне, к примеру, ближе к сердцу корова. Конь — он капризный, его дрессировать надо, а корова — она мыслящая животная, ее даже в цирк не пускают, потому что не дрессирована, она с первого слова все, что надо, делает: поймет, и нет на нее интересу смотреть.

Разговор заходит о цирке, о дрессировке, о животных. Поболтав малость о весело-душистой арене цирка, о смышленых животных с влажными глазами, мы снова возвращаемся к войне. Травков продолжает:

— Война. С войной шутить не полагается. Она смерть любит. И приходится нам против этой ее любви бороться. Нелегко. Прямо скажу, трудно. Я до того, как на войну попал, и не знал, что так трудно. Вот, скажем, великое ли дело — связь. Почтальон! Песенки про тебя поют. А тут не песенка.

Он смотрит в землю, шевеля по сухой траве веточкой, которую все время держит в руке. Лицо у него сосредоточенное.

— И для тебя и для других героев — смерть, если у тебя связь плоха и если ты смерти страшишься. Вот и вся правда! Скажем, порывы провода в лесу от снарядов, минометов, проезжающих. Тянешь ты линию, бегаешь от одного порыва к другому. Жарко. Голоден. В поту. Но главное — не сдавайся. Почему? Почему ты не сдаешься? Потому что посмотришь на бойца и удивишься.

— То есть поймешь подвиг бойца?

— Вот-вот.

— И сам без труда свершил свой?

— Точно, — говорит он любимое сейчас всеми слово. — Если ты пожалел человека и удивился на него, твое дело верное. Ты по звуку чувствуешь, куда снаряд идет, ты сумеешь в ямку припасть, осколки мимо пролетят, и хоть встанешь, как дурной, но держать свое дело будешь бесперебойно. Полное, великое при тебе счастье.

У Керима Умарова огромные и твердые ресницы. Глаза на смуглом лице глубоко впавшие, а тонкий нос и губы словно еле намечены. Ему двадцать девять лет. Он окончил машиностроительный институт и был помощником главного инженера на шелкомотальной фабрике в Узбекистане. В ноябре 1941 года окончил Алма-атинское пехотное училище и затем «пятнадцать дней прямо в двадцати километрах от академии Тимирязева защищал Москву», — говорит он. Потом — бои под Ржевом. Здесь у немцев взял аэродром, самолет, пленных. Опасные места. «А если опасные, давайте побольше патронов», — говорил он, брал патроны и шел в бой. Ранили осколком. В боковом кармане, против сердца, лежал комсомольский билет. Он показал мне его. На билете еле разберешь: «Фрунзенский район города Ташкента». Много раз сталкивался с немцем «рубашка к рубашке» и…

— И?..

— Я его убивал. Он много раз ходил в атаку. Я его всегда убивал.

Его карие, очень нервные глаза темнеют:

— Когда его гнали под Москвой, я видел его работу: дом жег, девочку… нестерпимо вообще. Когда я вижу немца, я не хочу его живым видеть. Я еще в Ташкенте это предчувствовал, сам пришел в комиссариат, сказал: «Вези на фронт, иначе я стреляю себя!» На фронт не привезли, повезли в училище: учись. Зачем учиться? Я хотел рядовым! Нет, нельзя, инженер. Хорошо. Сколько учиться? Полтора года? Я закончил училище в два с половиной месяца!

Он действительно нетерпелив и горяч. Мне уже про него рассказывали прежде. Его несколько раз представляли к наградам, но как-то получалось, что награды эти миновали его. Не честолюбие в нем взыграло, нет, а то, что он неправильно рассматривает самого себя. В беседе со своими друзьями лейтенант Умаров сказал: «Разочаровался я в своей боеспособности. Хочу обвязать себя гранатами — и под „тигр“! Посмотрю — выдержу ли?» Полковник Кокорин, заместитель командира дивизии по политчасти, вызвал лейтенанта к себе и сказал: «Какой нынче год?» — «Сорок третий», — отвечает Умаров. «Почему же вы, лейтенант, хотите воевать способами сорок первого? У нас теперь есть другие средства уничтожения врага. И, кроме того, вы нужны в роте. Помните: перед вами Орел».

Двенадцатого июля, после того как почва для сражения за Орел была вспахана нашими двумя тысячами орудий, войска пошли в атаку.

Приведу выдержку из официального сообщения: «Командир стрелковой роты старший лейтенант Умаров первый со своей ротой ворвался в траншеи противника в районе Вяжи, выбил его из укрепленного пункта и неотступно преследовал врага, уничтожая его живую силу. Когда шел бой за деревню Затишье, Умаров охватил противника с флангов, атаковал его и ворвался в деревню. Своими умелыми действиями Умаров решил исход боя на этом участке».

Умаров был ранен. В госпитале его догнали два ордена: Александра Невского и Красной Звезды.

— Но что орден? — говорит он тихим голосом. — Я орден вижу как отметку о мести, а не сам по себе. У меня жена, двое детей: пяти и двух лет. В сорок первом году они были убиты бомбой возле кино «Ударник» в Москве. Немецкой бомбой, с самолета. Когда иду в бой, вспоминаю жену, детей. Жена была у меня русская, а моя мать — узбечка. Жену она очень любила, детей тоже. Когда узнала о смерти, сошла с ума… Убью много немцев! Пистолет с собой не ношу, мало патронов. Ношу автомат. Много патронов. Убью много немцев… Как вы думаете, мать поправится?..

Умаров глядит на старшину Травкова и говорит:

— На нашего солдата надо удивляться, тогда победишь. Мы мало удивляемся.

Умаров умеет и может удивляться героизму других, как и других удивлять своим героизмом.

Я глядел на этих троих: азербайджанца, узбека и русского. Первый в бою за колхозную конюшню взял дзот, а спустя полчаса уничтожил пулеметный расчет и снял снайпера, да и вообще положил в тот день пятьдесят немцев. Другой, узбек, ведет роту, врывается в немецкую траншею. 84 немца держали деревню, Умаров уничтожает почти половину, 48 сдаются в плен. Третий, русский, как он сам говорит: «Просто веду линию связи». Если смотреть поверхностно, то что тут мудреного? А мудреного и смелого тут много: вести во время боя линию связи, держать ее в полном порядке, без разрывов. Все это так. Но есть еще качество: они, трое, каждый по-своему, «ведут линию связи», ведут линию дружбы, а значит — линию победы! И вот смотреть на это, понимать это, ощущать это всем сердцем удивительно приятно.