— Гляди-ка, Никита, — сказала Настасьюшка, — никак Хмаренко?

Хмаренко, отставной матрос и плотник, жил рядом с постоялым двором, где обычно останавливался Вершинин. Жил, впрочем, он очень плохо и, надо думать, голодал, потому что всегда радовался, если Вершинин давал ему рыбы. А голодать такому, должно быть ученому, человеку не следовало бы. Книжки, которые он доставал Вершинину, были очень умные, и вообще, судя по намекам, отставной матрос Хмаренко знал многое.

— Рыбачить?

— Да где рыбачить! К тебе.

Хмаренко подвел свою лодку вплотную к лодке Вершинина, попросил табачку, набил трубку, но курить не стал, а, бросив потухшую спичку в море, проговорил:

— Ты бы не торопился в город-то, Никита Егорыч.

— Рыба протухнет.

— Лучше рыба, чем ты сам.

— Я не воюющий.

— Воюющий не воюющий — всех обыскивают.

— Чего ищут?

— Пеклеванова.

— Я бы его и сам поискал. Знаток, сказывают. Ученый. И за границей бывал, и в царских тюрьмах, и жизнь свою едва ли не в девятьсот пятом начал.

— Твоих лет, Никита Егорыч.

— Не годы учат — битвы.

— Верно.

— А того верней, кажись, Хмаренко, что этого Пеклеванова за восстание беляки в крепостную тюрьму посадили и крепость ту чуть ли не бронепоездом стерегут.

— Бронепоездом четырнадцать — шестьдесят девять! Там, братан, в бронепоезде командир есть, Незеласов, — из молодых, да ранний злодей.

— Крепко, значит, стерегут?

— Стерегли.

— Ишь ты! — сказал спокойно Вершинин.

— Убежал.

— Из крепости? Из-под бронепоезда? Смелый. Отправили вы его куда?

— Я-то тут при чем?

— Ну, буде, буде, вижу!

— Еще не отправили, — помолчав, сказал Хмаренко.

— Надо отправить.

— Надо. Да не каждому доверим Пеклеванова.

— Где — каждому!

— Тебе бы, Никита Егорыч, партия доверила. В тайгу спрячешь?

Вершинин ухмыльнулся:

— Да господь с тобой, Хмаренко! Как я могу в вашу войну ввязываться? Наша душа — хрестьянская, мирная. Мы соху, землю, море да лодку только и знаем. Ничего не вижу, кроме своего поля. Куда нам воевать?

Настасьюшка подхватила:

— Наша душа хрестьянская, хозяйственная, мирная, господин Хмаренко. Нам воевать не годится.

Вершинин продолжал:

— И люди мы неученые, неграмотные, и семья у нас крупная. Не считая стариков — жена, племяши да своих ребят двое — Митька да Сашка.

— И ведь, сказать, ребята! Такие все к жизни справные…

— Ребята ничего, обходительные, веселые. Нет, я в войну вмешиваться не могу…

И он налег на весла. Лодка Хмаренко не отставала.

— Восстали ваши мужики, сказывают? — спросил Хмаренко.

— Восстание? Никакого восстания не было! Так, двух стражников по пьяному делу стукнули.

— A y меня беляки позавчера брата расстреляли, Никита Егорыч.

— Павлушу?

— Павлушу.

— Да ведь ему и семнадцати, поди, нету? Славный был парень. Ну, царство небесное!..

— Никита Егорыч!..

— Не могу я, Хмаренко. Пойми ты, ради Христа, не могу! Ну зачем я буду военных прятать? Я-то ведь не воюю! Я — мирный! — И, помолчав, подняв весла, добавил задорно — Другое дело — пройдет мимо заимки в тайге странник какой… Такой, что мимо нас, вроде, сейчас проплывет в лодке, ежели, скажем, он тут поблизости, в скалах спрятан… Ну, такого я пожалею, пущу, кормить и защищать буду, и хоть миллион за него обещай — не выдам. Понял, что ли?

— Как не понять!

И Хмаренко, вполголоса запев: «Долго я звонкие цепи носил…», уплыл в туман, за скалы.

Вершинин, глядя ему вслед, сказал задумчиво:

— Нехорошо у меня на сердце, Настасья.

— А зачем принимать Пеклеванова?

— Не о Пеклеванове, о другом… Торопились мы с тобой, Настасья, спешили, а беда-то скорей всех бежит. Боюсь, не из-за одного Пеклеванова он, Хмаренко-то, подплывал. Слышишь, за скалой Кольшин голос? Опередил нас Кольша!

— Да откуда тут Кольше-рыбаку быть?

— Опередил, — сказал с тоской Вершинин.

Из тумана уже отчетливо слышался голос рыбака Кольши:

— Никита Егорыч? Настасьюшка! Здеся вы?

— Ой, не к добру! — закричала Настасьюшка, поднявшись в лодке. — Здеся!

Подплыла лодка с рыбаками.

— Никита Егорыч, тебя ищем, — тихо сказал Кольша.

— Для горя, Никита Егорыч, — еще тише шептал Сумкин.

— Для горя, мужики? — почти с воплем спросила Настасьюшка.

— Да какого горя? — взволнованно сказал Вершинин.

— Беда, Никита Егорыч, — ответил Сумкин. — Волость послала за тобой.

— Ну коли волость послала, значит, плохо.

— Окружили наше село каратели: сынок нашего лавочника старика Обаба, прапорщик. Поставили пулеметы. Только, значит, ты уехал, они по нас — из пулеметов. И в старого и в малого, не глядя!

— И в малого, говорите?

— И в малого, Настасья Митревна.

— И в малого? Да что же это такое, господи? По ком панихиду-то служили? Которого? — спросил Вершинин.

— Когда мы уезжали, ваш тятенька — Егор Иванович — по детям панихиду служили. И Митю, значит, и Сашеньку поминали.

— И Митю, говоришь, и Сашеньку? Обоих?

— Обоих.

— Мамонька! — истошно закричала, причитая, Настасьюшка. — Панихиду по Митеньке!.. По Сашеньке!.. Детоньки мои!..

Рыбаки, приплыв в город, поспешили на постоялый. Они действительно опередили Вершинина, но, все еще не веря в это, отправились к Хмаренко. Отставной матрос и обрадовался им и огорчился. Его огорчило несчастье Вершинина и обрадовало, что есть теперь место в тайге, куда можно безопасно спрятать Пеклеванова. Хмаренко немедленно послал своего друга, тоже матроса, Семенова в море к Знобову, к Голубым скалам.

Хмаренко был членом подпольного ревкома и знал, что Знобов, устраивавший бегство Пеклеванова, намеревался временно скрыть его в расщелинах Голубых скал. Семенов уже слышал о восстании в селе на родине Вершинина, но он не знал подробностей, не знал, что дети Никиты Егорыча погибли. Он слышал только, что мужики после стычки с белыми ушли в тайгу. А стычки ведь бывают не всегда кровопролитны. Матрос Семенов был поэтому весел, да и Пеклеванов не грустил.

— Ожидаючи Вершинина, может быть, мне побрить вас, Илья Герасимыч? Сбреем тюремные невзгоды, а?

— Следует.

— Бороду оставим клинышком, Илья Герасимыч?

Пеклеванов, улыбаясь, ответил:

— Можно клинышком. А то Вершинин подумает, что председатель ревкома совсем молод.

— Да и Вершинин не старик.

— Знаю, знаю. Ах, уж этот мне ваш Вершинин!

— Утверждаем, Вершинин из всех мужицких голов — голова первейшая, право.

Знобов зачерпнул ведерком воду. Пеклеванов наклонился над морем и стал с наслаждением умываться. Знобов тем временем оглянулся, полотенца в лодке не оказалось, он моргнул Семенову, и Семенов быстро снял свой белый китель. И то, что Пеклеванов не заметил, чем вытирается, тоже понравилось Семенову. «Вот это — мыслитель!» — подумал он с восхищением.

Пеклеванов спросил:

— «Графа Монте-Кристо» читали, Знобов?

— Читал, Илья Герасимыч.

— Помните, матрос, как его, Дантес, что ли, вырвался из тюрьмы замка Иф волосатый, вроде меня, ха-ха!

— Ему хорошо: много лет просидел, никто в городе не узнавал, а вы месяц ведь сидели, вам вредно.

— И все-таки хочется в город. Ах, как хорошо! А что, не опасна Вершинину наша встреча?

— Море для рыбака — самое безопасное место, Илья Герасимыч, — ответил Знобов.

— А члены ревкома уверены, что Вершинин — наиболее подходящая кандидатура? Я ведь его сам-то не видал. Служил он в армии? Долго? Кем?..

В тумане послышался женский вопль.

Лодка Знобова борт о борт неслышно плыла рядом с лодкой Вершинина. Рыбаки держались в некотором отдалении. Вершинин сидел сгорбившись, опустив руки на голову жены. Пеклеванов, прислонясь к мачте, молча глядел на Вершинина. Вечерело. Синеватая дымка тумана колыхалась, прикрывая лодки.

Наконец Пеклеванов сказал:

— Пока мы плыли к вам, Никита Егорыч, мы с товарищами из ревкома подсчитывали свои силы. Получается, одолеем. Надо городу еще восставать. Теперь одолеем! Если, разумеется, вы поможете нам.

— Кто это — «вы»? — спросил Вершинин с горечью.

— Мужики.

Знобов попробовал разъяснить:

— Возьмутся все — получится! Мы — в городе, вы — в тайге. Вот хочешь ты, Никита Егорыч, чтоб прошел мимо тебя Илья Герасимыч странником…

Вершинин, взгорев гневом, сказал, тяжело дыша:

— Были странники, да все кончились! И жизнь была, и дети были, и дом, и уважение, и село. А вчера нашим селом каратели небо освещали! Огонь-то хлебом крестьянским дышал. Да хлебом ли одним? Детей моих сожгли вместе с хлебом. Туда, в небо, дымом!..