Началось с речей подрядчика Думкова. Этот белокурый, смазливый господин ухаживает за Варей, и едва ли безнадежно. «Впрочем, дело не в Варе и не в любви, а в звании полковника и в славе! Когда прославимся, таких Варей будут сотни!»

Итак, за вечерним чаем гости — и подрядчик Думков — говорили, что белую армию спасут лишь дружины Святого Креста.

Незеласов со смехом прервал подрядчика:

«Крестоносцы! Пять тысяч верст вы бежали к Тихому океану только затем, чтобы выдумать эти дурацкие дружины Святого Креста».

«А ты что, не бежал? — спросила Варя с негодованием. — Ты что, упал с неба?»

«Варя!» — пыталась успокоить ее Надежда Львовна.

«Нет, Надежда Львовна, я скажу все!»

«Верно!» — сказали в голос юнкер Сережа, подрядчик и даже дурак Семен Семеныч.

«Я знаю, знаю все, что вы скажете. Трус, окопавшийся в тылу, болтун, интриган…»

Незеласов повернулся к Обабу и рыдающим голосом, потрясая кулаками, закричал:

«Прапорщик! Бронепоезд 14–69 — в тайгу!»

«Евганеи, прочь!»

И вот он в тайге.

— Приказ генерала Спасского.

— О чем?

— Сахаровские составы со снарядами все на станции Мукленка.

— Ну?

Ах, боже мой! Какое было ужасное потрясение, когда узнал, что все, решительно все артиллерийские снаряды генерал Сахаров, командующий армией, увез с собой в тайгу. И всего ужаснее было то, что в этом чрезвычайно неприятном потрясении было что-то и приятное: генерала Сахарова теперь считают мошенником, и если капитан Незеласов «пристукнет» командующего и возьмет, так сказать, бразды правления и снаряды в свои руки, то путь для славы будет открыт чудовищно быстро!

— За номером…

Цифры, цифры! Приказы генерала Спасского вообще пестрят цифрами.

«Бронепоезду 14–69 как можно скорее, никак не позднее 2 сентября, быть на станции Мукленка и занять позиции у реки того же наименования: подле разъезда 85, прикрывая мост № 37. Начштаба восточного фронта генерал-майор Спасский».

Цифры на дверях бронепоезда, на рамах окна, ремнях и кобуре револьвера. Даже на американских сигаретах, которые одну за другой испепелял капитан Незеласов и пепел которых мягко таял в животе расколотого бронзового китайского божка, тоже множество цифр.

— А черт бы побрал эти цифры! — сказал с раздражением Незеласов. — Обаб, они, по-видимому, свойственны нашим дням, создавая видимость реальности. Броне-поезду — номер… приказ — номер… в направлении — номер… А на самом деле ничего нет. Нуль! Нулевые дела! Нам нужно быть в городе, чтоб ловить Пеклеванова, а мы прибыли «в направлении — номер» к генералу Сахарову, которого здесь нет и который неизвестно где! «Как можно скорее», ха-ха!.. Конечно, если меня им надо уничтожить, это самый лучший способ, а если они хотят извлечь из меня пользу…

— А зачем им посылать нас в тайгу без пользы, господин капитан? — сказал Обаб. — Без пользы и прыщ не вскочит, ха-ха!

— Ну, разумеется: стекаем, как гной из раны… на окраины. Мы — на окраины тайги, а беженцы и правительство — на окраины жизни!

Обаб наискось оглядел искривившиеся лицевые мускулы капитана. Узловато ответил:

— Вам лечиться надо. Да!

Был прапорщик Обаб из выслужившихся добровольцев колчаковской армии. О всех кадровых офицерах говорил: «Сплошь болезня». Капитана Незеласова уважал: «техник», в Петербурге служил в бронетанковых частях и даже пробовал вывести их в дни Октября на улицы против большевиков. Правда, не сумел, но ведь тогда никто не сумел, чего же на какого-то капитана пенять! Надо сейчас вот не упустить момента, а момент-то, пожалуй, повыгоднее, чем в Октябре. Сейчас и землицы нарежут сколько хочешь, и денег, и почестей… Скажем, атаман Семенов — тот своих награждает, лихо глядеть. Устал, конечно, капитан Незеласов, измотался…

— Без леченья плохо вам. Позвать фельдшера?

Незеласов торопливо выдернул сигаретку.

— Заклепаны вы наглухо, Обаб!.. — И, быстро стряхивая пепел, визгливо заговорил: — Ведь тоска, Обаб, тоска! Родина нас… вышвырнула! Думали все — нужны, очень нужны, до зарезу нужны, а вдруг ра-ас-чет получайте… И не расчет даже, а в шею… в шею!.. в шею!!

— В тайгу-то — расчет? Да бог с вами, Александр Петрович! Почетное поручение: поймать Вершинина.

— Почетное?! Когда вы колете скотину, что раньше всего вы отделяете — голову или хвост?

— Голову, — подумав, ответил Обаб. — А потом ноги. Я студень люблю.

— Пеклеванов — голова, а Вершинин — хвост.

— Ну нет! Вершинин — тулово. Да и голова ли Пеклеванов, еще вопрос. Я, Александр Петрович, в рабочих вообще не верю, особенно в наших, приморских. Пьяницы, шантрапа! На мой взгляд, главная сила — мужик. Только он, Александр Петрович, избаловался, сволочь! Его прежде всего надо пороть. Скажем, атаман Семенов. Он не мозгует, не эсерствует, а бьет беспощадно!

— Разумеется, атаман Семенов имеет свои достоинства… Решимость, скажем.

— Верно! Он в два счета…

Опять эти цифры! Они словно частокол, словно жерди загона, которым суждено удержать неразумное стадо. Хорошо этому тупому быку Обабу толкаться в стаде, а каково-то тебе, если ты награжден индивидуальностью и сообразительностью? Вот он, — точно огромная мясистая цифра 8, на койке, упадая коротко стриженной головой в огромные плечи, — развалился, прапорщик Обаб, помощник капитана Незеласова. Откуда его принесло? Зачем? Где он его встретил впервые? В свите генерала Спасского? Да, кажется, там.

— Верно же!

«Только верно ли? — думал Незеласов. — Во-первых, верно ли со снарядами; во-вторых, верно ли, что Пеклеванов бежал в тайгу, и, наконец, верно ли, что Вершинин и партизаны так уж сильны?»

Ничего узнать нельзя, все перепуталось, перемешалось. Генерал Сахаров, вместо того чтобы ждать бронепоезд 14–69, отодвинул свои части на окраину тайги, к полям возле Мукленки, которые, кстати сказать, правительством недавно пожалованы генералу. Разумеется, его можно попять — поля не малые, три тысячи десятин отличнейшей земли, но почему все-таки этот идиот и подлец не оставил Незеласову даже записки: извините, мол, и прочее?

Капитан, кашляя, брызгая слюной и дымом, возвысил голос:

— О рабы нерадивые и глупые! Душно с вами.

Незеласов поднял окно. Обаб спал.

Пахло каменным углем и горячей землей. Как банка с червями, потела плотно набитая людьми станция. Мокро блестели ее стены и близ дверей маленький колокол.

Шел похожий на новое стальное перо чистенький учитель, и на плече у него трепалась грязная тряпица. Барышни нечесаные, и одна щека измятая, розовато-серая: должно быть, жестки подушки, а может быть, и нет подушек — мешок под головой. Всюду пыль, грязь, клейма бегства!

— Еще телеграмма, господин капитан, — сказал, входя, артиллерист.

— А, что? — закричал, проснувшись, Обаб. — Генерал Сахаров? Где?

Незеласов нехотя теребил серую рыхлую бумагу телеграммы. Как везде, на телеграмме — цифры. Как всегда, мутнеют зрачки Обаба. Побаивается он чего-то? Ну, уж если Обаб побаивается — дела наши неважные.

— Телеграмма из города, — сказал Незеласов. — Генерал Спасский, начштаба восточного фронта, телеграфно приказывает найти генерала Сахарова. Но где же этот сукин сын? Почему он скрывается? Он что, переворот готовит? К большевикам перешел? Где он? О, господи!

— Это верно.

— Что?

— А вот насчет господи, — сказал Обаб. — Надо богу молиться, а они уставились на нас, будто на бога.

— Кто?

— Да беженцы.

Незеласов высунулся.

Беженцы, столпившись, восхищенно разглядывали броню вагонов. Учитель, в чистой фуражке и грязном пальто, бережно держа в коротких руках широкий жестяной чайник, ласково обратился к окну:

— Господин капитан! Многие интересуются, почему во время маневрирования на путях ваш паровоз стоит то во главе бронепоезда, то в середине его?

В глазах у учителя такая тоска, что, кажется, она, отражаясь, дрожит, увеличенная во много крат, на выпуклых боках чайника. Жестяная тоска! Незеласову, на мгновение впрочем, жалко учителя, и он говорит с преувеличенной любезностью:

— У нас, господин учитель, машинист новый, с товарного поезда. Он не привык водить бронепоезда, и, когда его сердце колеблется, он по старой привычке ставит свой паровоз во главе бронепоезда. Зато он очень верен белому движению и не предаст нас. Эй, Никифоров, покажись!