22

Маленькое существо под сердцем ворочается, толкается, дает о себе знать.

— Ишь ты, шустрый!

Марья Ивановна замечает за собой, что она уже любит это существо, ждет не дождется его появления на свет. Иметь своего малыша — ведь это же такая радость, без которой нет на земле настоящего счастья. И этой-то радости всегда Самониной недоставало. Всю ее переполняет сладкое и тревожное чувство материнства. А она на первых порах еще стыдилась, глупая, своей беременности, увязывала потуже тяжелеющий живот платками. Заметила и то, что все радостней и приятней заглядывать ей в смуглое, красивое лицо Крибуляка, видеть его глаза и губы в задумчивой улыбке, дорогие ей черты, которые должны повториться в ее ребенке. Жизнь без того и другого ей теперь и не мыслится.

В один из дней фронт загрохотал совсем рядом. Видны даже вспышки разрывов, а в небе над горизонтом то тут, то там возникают карусели воздушных боев. По шляху, на котором когда-то Марья Ивановна видела наступающих немцев, потянулись колонны машин и танков с черными крестами, только теперь уже в обратном направлении.

Перешедшие линию фронта представители Советской Армии принесли приказ партизанской бригаде: оседлать грейдер у Дерюжной, перекрыть путь отступающему врагу. Предстоял решающий бой. Нужны только те, кто способен носить оружие, остальные направлены по домам. Теперь гораздо безопасней в родных деревнях: не до партизан немцам, не до их семей, впору самим ноги унести. Полицаи тоже забеспокоились. Одни, чье рыльце в пушку, конечно, бегут с немцами, другие прикидываются невинными овечками, третьи, кляня свою оплошность, переходят на сторону партизан.

Марья Ивановна, по настоянию Крибуляка, а также самого комиссара, оказалась в Любеже у бабки Васюты. С нее взяли слово, что до прихода советских войск она никуда отсюда не отлучится.

Два дня гремело по всей округе и, кажется, всего сильнее в той стороне, где партизаны должны были перерезать отход врагу. Только упрямство бабки удерживало разведчицу на месте — хотелось побежать туда, где партизаны: может, она там нужна, может, с Андреем Иванычем что случилось. И как только в Любеж вошли первые наши солдаты, навстречу которым в слезах, с криком радости бросились все от мала до велика, Самонина как можно быстрей подалась к месту боя партизан.

Тридцать километров она прошла или больше — ни разу не оглянулась. Думы только о Крибуляке, о своих друзьях. У первого же встретившегося знакомого по отряду спросила с замиранием сердца;

— Жив ли Андрей — словак?..

— Жив!.. Только раненый он…

— Господи!.. А это кого же везут?..

На многочисленных подводах, въезжающих на улицы слободы Дерюжиной, окровавленные тела убитых. Толпы людей вокруг — партизаны, бабы, старики, ребятишки. Обнажив головы, вглядываются с тоской в лица погибших.

— Михайловские… Конышевские… Наши!..

Узнавая своих, бросились к саням, запричитали дерюжинские бабы — душу рвут на части. Дорого обошелся партизанам последний бой, большой кровью досталось освобождение. Сквозь слезы Марья Ивановна с трудом узнает среди погибших своих товарищей по отряду, с болью и страхом прислушивается к шепоту, идущему по рядам. Каждая названная фамилия — как удар в сердце.

— …Почепцов… Сивоконь… Покацура…

Своим ушам не поверила, склонилась над проезжающей повозкой, слепая от слез. «Они!..»

— Ва-ся-а-а!.. Петро Павлыч!..

Зарыдала во всю грудь. На лице Почепцова так и осталась тихая, печальная улыбка. О чем он подумал в последнюю минуту; не слетело ли с его губ подбадривающее, годное у нею на все трудные моменты жизни, излюбленное присловье. Кажется, вот-вот откроет глаза и, увидев над собой плачущую разведчицу, скажет; дескать, ничего, ничего, Марья Ивановна, елка-то, она ведь зелена, а покров-то, чай, опосля лета!..

Бросилась к повозкам, на которых везли раненых. Только по глазам и узнала Андрея Иваныча, — у него вся голова в бинтах и руки на перевязи.

— Марья, тебе плакать не можно… — услышала слабое, заботливое. И как бы в подтверждение этих слов, произнесенных Крибуляком, под сердцем Самониной несколько раз подряд больно толкнулся ребенок…

С той поры супруги не расставались. Не счесть бессонных ночей, проведенных возле Андрея Иваныча, пока он лежал в госпитале.

Раны оказались неопасными, только левая рука, в которой перебит нерв, висела, как плеть, и, как сказали врачи, нужно долгое время, чтоб нерв восстановился. А когда его выписали — поселились в районном городке, где с трудом подыскали себе в разбитом доме тесную комнатушку. Вернувшиеся на свои прежние должности партизанские командиры дали Крибуляку работу в райсовете. Под руководством Андрея Иваныча собрано несколько грузовиков трофейного оружия. На его личном счету тысячи мин и снарядов, обезвреженных на дорогах, полях и лугах вокруг города. Везде ему почет и уважение. Когда представляли к наградам, его назвали в числе первых, вместе с командирами. Все заслуги вспомнили — от первых сведений о железной дороге, переданных через Самонину партизанам, до захвата немецкого самолета. Друзья подсказывали Марье Ивановне:

— Тебе тоже орден полагается… В жизни пригодится…

Отмахивалась:

— Нам хватит и одного на двоих…

А у самой думка: может, если о себе не напомню, Андрею Иванычу побольше орден дадут.

— Тебе, Андрюша, орден, а мне — Родину!..

Орден ему, конечно, нужен, и хочется, чтоб он его обязательно получил: с нашей наградой будет себя здесь чувствовать как свой среди своих, а это ее самое большое желание. Самой же что дадут, то и ладно, — ведь не ради же наград в партизанские разведчицы шла, головой рисковала. Это только вон такие, как Китранов, всеми правдами и неправдами ордена себе вымогают. Тот даже к захвату самолета примазался, хоть и заявился к самолету, когда летчики уже были связаны.

Вскоре пришли награды: Крибуляку — орден Красного Знамени, Марье Ивановне — медаль «За отвагу». То-то было радости!..

А затем — самая главная, ни с чем не сравнимая радость: рождение сына. Тяжело досталось, измучилась, но врачей упрашивала спасти ребенка во что бы ни стало. «Спасите хоть мать!» — беспокоился Крибуляк.

С какой торжественностью Андрей Иваныч нес домой новорожденного! Лицо сияло от счастья. Да так и остался ясный свет в его карих глазах. Дома, вроде бы не доверяя ей, сам застелил кроватку, заранее им же сколоченную из досок, перепеленал малыша, уложил и стал баюкать, напевая что-то на своем языке. Укачал, отошел на цыпочках.

— Марья, тише, малой словак спит!..

Приходят друзья и знакомые, поздравляют. Кто распашонку принес в подарок, кто — шапочку. Говорят о мальчике:

— Очень похож на Марью.

— Нет, нет, это я! — перебивает их Крибуляк.

Пришел партизанский фельдшер, принес две простыни на пеленки.

— Румяный, серьезный, как мама…

— Но похож на меня… — возражает Андрей Иваныч ревниво. — Правда, похож?.. О, это будет закаленный болшевик!..

— А как назвали сына?

— Никак… — Хозяин пожимает плечами и спохватывается: — Ей, Марья, пойду за именем…

— Куда?

— В райком пойду, к Беспрозванному!..

Думала, шутит, а он всерьез. Побежал. И с кем ни встретится, делится своей радостью. А в райкоме сказал секретарям:

— Я не мóжу без вас. Как мне назвать хорошо моего малого?..

— Поможем, что ли, товарищу в беде? — усмехнулся Спирин. — Надо помочь!.. Ну что же!.. Я, например, зовусь Иван Иванычем, а вот товарищ Беспрозванный — Дмитрий Дмитрич… Пусть партизаненок будет Андрей Андреичем!.. Как, товарищи?

Так появился второй Андрей Крибуляк. Великая гордость отца. Когда нянчит, только и слышно:

— Словак в России имеет своего сына!..