Гюнтер опустился на колени перед кроватью сына.

— Послушай меня, Ханкин, — прошептал он, взяв его маленькую горячую руку.

Мальчик засопел, его глаза приоткрылись и снова закрылись.

Гюнтер сжал его ладонь.

— Ты должен признаться, бор. Ты должен признаться мне во всех своих проступках, как на исповеди. Я не стану сердиться и клянусь, никому не расскажу, но мы не можем пойти в церковь. Ты слишком болен. Поэтому ты должен признаться мне... если вдруг...

— Я умираю? Я не хочу... умирать, — пробормотал мальчик, не открывая глаз.

— Нет, сынок, мы никогда не знаем, где настигнет нас смерть. Мы должны быть всегда готовы.

— Нет... не дай мне умереть, папа.

Ком подкатил к горлу Гюнтера.

— Попытайся вспомнить, Ханкин.

Мальчик пробормотал что-то бессвязное, но Гюнтер не разобрал. Сложно было понять, исповедуется он или бредит.

Гюнтер опустился на колени у кровати Ханкина.

— Пресвятая Дева, возьми его душу прямо на небеса. Он невиновен. В нём нет ни капли зла. Что бы он ни совершил, взыщи за это с меня. Что бы его ни заставили сделать, то лишь моя вина. Я должен был защитить его. Должен был защитить их всех. Пресвятая Дева Мария, не суди мальчика строго, накажи меня за его прегрешения. Я приму их, возьму все на себя. Он всего лишь ребёнок.

Дыхание мальчика, хоть и неглубокое, постепенно выровнялось, как у спящего. Его губы раздвинулись, втягивая душный воздух.

Пот струился по лицу Гюнтера. Он сдвинул овчину с кровати и замер, глядя на гладкую раскрасневшуюся щёку. Затем как можно мягче дрожащими руками прижал шкуру к лицу мальчика.

У Гюнтера перехватило дыхание. Но Ханкин тут же попытался сдвинуть овчину со своего лица, размахивая руками и лягаясь. Он был слаб, словно птенчик, но по-прежнему отчаянно боролся за жизнь. Гюнтер чувствовал, как руки Ханкина вцепились в его запястья. Слёзы текли по лицу Гюнтера, когда он надавил ещё сильнее, чтобы мальчик побыстрее задохнулся и умер.

— Мне жаль. Очень жаль. Прости.

Нони присела, выдёргивая вьюнок, опутавший бобовые стебли. Сорняки росли намного быстрее, чем любые посевы, успевая за ночь заполонить все грядки. Почему плевелы растут столь бурно, а посевы — так медленно, получая одинаковое количество воды и солнечного света? Она опустилась на пятки и смахнула пот со лба. Подняв голову, Нони увидела, что кто-то стоит на берегу реки перед домом, но из-за яркого солнечного света и сверкающих на воде бликов не могла разглядеть, кто это.

Опершись на тяпку для прополки, она встала, вытирая грязную руку о передник. Нони посмотрела из-под руки. У самой кромки воды стояли двое, девочка и мальчик. Они пристально смотрели на их дом.

Нони толком их не разглядела из-за слепящих солнечных лучей. Она решила, что детей послали по какому-то делу. Может, кому-то нужно сплавить груз по реке или самого куда-нибудь переправить. Ей так хотелось в это верить, ведь каждый пенс был на счету. Нони двинулась навстречу.

— Вашему отцу нужны услуги лодочника, да?

Дети не шевельнулись, словно и не слышали её.

— Подойдите ближе, — крикнула Нони, рассердившись.

— Ханкин! Ханкин, выходи играть.

Их голоса были такими слабыми и высокими, что могли быть шумом ветра в кронах деревьев или трелью жаворонка, вот только не было ни ветра, ни жаворонков.

— Чего вам...

Слова застыли на губах Нони, когда она вдруг поняла, почему на детях так ярко играют блики. Вода ручьями сбегала с волос и одежды детей, словно их только что вытащили из реки. Нони медленно повернулась, проследив за пристальным взглядом детишек. Они уставились на запертую дверь дома. Отбросив тяпку, она с воплем бросилась к двери.

Дверь за спиной Гюнтера распахнулась. Нони ворвалась в комнату и вцепилась в него с яростью волчицы.

— Пресвятая Дева, что ты делаешь? Оставь его, прочь!

Отпихнув Гюнтера в сторону, она схватила Ханкина в охапку, срывая овчину с его лица. Нони раскачивалась взад-вперёд, обнимая задыхающегося и захлёбывающегося слезами сына.

Гюнтер протянул руку, чтобы успокоить мальчика, но Нони оттолкнула его.

— Не прикасайся к нему. Не смей его трогать!

— Я должен был это сделать, Нони. Если его арестуют… Я не мог отдать его живым на растерзание.

— Зачем кому-то арестовывать моего сына? — Нони сжала Ханкина ещё сильнее. — Это тебя следует растерзать за то, что ты собирался сотворить. Задушить собственное дитя. Ты обезумел. Тюрьма по тебе плачет!

— Нони, ты не понимаешь, в какой мы опасности.

— В опасности? Единственная опасность, которая ему угрожает, это его обезумевший отец. Убирайся! Убирайся вон! — выкрикнула она.

Гюнтер со слезами на глазах ринулся к двери и выскочил на слепящее солнце. Прислонившись к стене, он заревел, содрогаясь от рыданий. Он был так расстроен, что даже не заметил всадников, спешившихся напротив дома. Лишь когда они подошли вплотную, он понял, что не один.

— Гюнтер из Гритуэлла, я здесь по приказу Королевской Комиссии, чтобы арестовать вас и вашего сына за государственную измену.

Глава 65

Ведьмы могут оборачиваться лисицами. Охотники частенько наблюдают, как преследуемые ими лисы забегают в дом или пещеру, и уже думают, что загнали их в ловушку, но зайдя внутрь, не находят никого, кроме сидящей там старухи.

Линкольн

Хью Баюс медленно спустился по лестнице, что-то бормоча себе под нос. Внизу, у входа в зал, стоял Адам, что-то увлечённо разглядывая на улице. Он не обернулся, даже когда лекарь дружески потрепал его по голове.

— Не стоит хандрить, запершись в четырёх стенах, юноша. Ваш отец быстро поправляется и скоро снова встанет на ноги.

— Разве я не говорила вам сегодня утром то же самое, госпожа Кэтлин? — торжествующе произнесла Диот. — Я же говорила, он идёт на поправку.

— Прекрасные новости, правда, Адам? — отозвалась Кэтлин. — Мы все так волновались.

Адам не ответил. Он ни капли не сожалел, когда два дня назад отца привезли домой на повозке, стонущего от боли и лопочущего несуразицу, словно один из тех безумных нищих, что приставали к ним по пути в церковь. Эдвард и возница втащили его наверх, а вскоре туда поднялся и лекарь. Боли не унимались ещё два дня и две ночи, но сегодня он лежал тихо и неподвижно. Адам был разочарован, он надеялся, что болезнь продлится гораздо дольше.

— Сможет ли он полностью поправиться? — поинтересовалась Кэтлин.

— Он сильно ослаб. Ему придётся отлежаться нескольких дней, хотя, зная вашего мужа, госпожа Кэтлин, сомневаюсь, что он послушается. Но в ближайшие два дня ему следует давать только говяжий бонет{43} и ничего более. Проследите, чтобы говядину тщательно измельчили, и вскипятите её с равным количеством крови и воды. Беата знает, ей уже приходилось готовить подобные блюда.

Адам повернулся и многозначительно посмотрел на мачеху. Она сидела с Эдвардом за столом, заваленным кипой пергаментных свитков и книг. Мать и сын переглянулись, прежде чем Кэтлин заговорила.

— Боюсь, Беата здесь больше не служит.

Лысина врача блестела на солнце, отражая свет, падающий из окон.

— Жаль, но я уверен, что вы справитесь.

— Конечно, справлюсь, — взбрыкнула Диот. — Я в разы лучше готовлю, чем эта безумная шлюха. С тех пор как я отвечаю за кухню, вы можете спать спокойно, не опасаясь, что вам перережут глотку во сне.

— Есть опасность, что болезнь вернётся, мастер Баюс? — спросила Кэтлин.

— Я не уверен, что это болезнь, — осторожно произнёс лекарь.

Диот бросила мимолётный взгляд на хозяйку, тревога и страх читались на её пухлом лице, но Кэтлин сохраняла невозмутимость.

— Конечно же, хозяин захворал, — протараторила Диот. Её лицо так зарделось, что, казалось, у неё самой начинается лихорадка. — Половина города переболела. Причиной тому, несомненно, этот жуткий смрад от сточных канав.

Она взволнованно теребила юбки, не сводя глаз с Кэтлин.

— Конечно же, в такую адскую жару многие горожане слегли от желудочных расстройств, но у мастера Роберта не было схожих симптомов. Он жаловался лишь на сильные боли и помутнение рассудка... то есть, бред, что часто сопровождает мозговую лихорадку. Но у него нет жара. Я консультировался с другими лекарями, и никто не припомнит пациентов с подобным заболеванием. Мне кажется, госпожа Кэтлин...