9

Дома у меня все время неспокойно. Рая взрывается по любому поводу и без повода. Я тоже не молчу, отвечаю. Научился хлестать словами почище сварливой деревенской бабы. Оба стали психованные, нервные. Спали раздельно. После Лары у меня не было никаких чувств к жене, да и Рая с отвращением глядела на меня. Я стал подумывать о разводе, жалел, оглядывая квартиру, что ее придется разменять. Сумеем, ли разменяться на две однокомнатные? Вряд ли, доплачивать надо хорошо, миллионы по сегодняшним временам. Где я возьму такие деньги? И комнатой, с подселением, довольствоваться не хотелось. А Рая в комнату не пойдет. Если обмениваться по суду, то квартиру непременно присудят ей, а мне комнату.

Двадцать первого сентября, вечером, я был у Лары. Она, наконец-то, привязалась ко мне, сказала, где живет, назвала телефон, и теперь я встречался с ней без Никитина и Лоры. Сегодня она устроила себе выходной и позвонила мне сама. У нее была своя однокомнатная квартира в Крылатском. Мы ужинали при включенном телевизоре, видели, как вместо «Вестей» на экране появился президент и зачитал указ о роспуске парламента.

— Будет заварушка, — сказал я. — Руцкой с Хасбулатовым не смирятся… Надо бы Никитину позвонить, сказать, где меня искать в случае чего. Без нас не обойдутся… А вообще пошли они… Ночь мешать не будут.

— Ты останешься?

Я кивнул, думая, что могу объяснить Рае, что нас оставили в милиции, хотя понимал, что объяснять не придется. От меня она уже не требовала объяснений.

Как я и предполагал, парламент собрался тут же и отлучил президента от должности. Я слушал, прижимал к себе Лару, усмехался, представляя, как полковник Лосев стоит на ушах, разыскивает омоновцев, собирает их под свое крыло. Пусть повоюют без меня, за ночь не управятся.

Но я ошибся. Утром узнал, что ночь прошла спокойно, даже преступники затаились, отложили свои дела на потом, ждали, чем закончится скандал в верхах, где, судя по прессе да заведенным уголовным делам, процент преступности был значительно выше, чем среди простого населения. Нас не дергали. Обе стороны только переругивались, снимали друг друга с должностей, но действий никаких не предпринимали. У Белого дома народ снова, как и два года назад, построил баррикады, жег костры по ночам. Никого не трогали, пусть греются.

Стали поговаривать, что в Белый дом стекаются боевики: из Приднестровья, из Абхазии, что там уже отряд Баркашова. Потом показали их по телевизору. А на другой день приказ: окружить Белый дом!

День промозглый. Слякоть, ветер, мокрый снег, а мы в касках со щитами торчим в оцеплении у парламента. Приказ: в Белый дом никого не пускать, кроме депутатов и иностранных журналистов, но из здания выпускать всех беспрепятственно. Весь наш отряд здесь во главе с полковником. Приплясываем, постукиваем сапогом о сапог, зло поглядываем на костры за баррикадами. Там хоть погреться можно. А нам костры запрещено жечь. И никому до нас дела нет: ни тем, что засели в Белом доме, ни собственному начальству, ни тем, что греются у костров, ни прохожим, поглядывающим на нас без особого интереса. Каждый сам по себе. Но нет, старуха одна с авоськой, в которой пакет молока и четвертушка черного хлеба, поглядела в нашу сторону скорбно и направилась к нам. Шла с жалостливым лицом, остановилась, заговорила с укором:

— Сынки, что же вы делаете…

— Мерзнем, — перебил Никитин.

Кто-то хохотнул. Некоторые заулыбались, зашевелились, рады развлечению. Бабка растерялась. Лицо ее стало более суровым.

— Что же вы против народа идете, против отцов своих…

— Куда ж мы идем? Мы стоим, мерзнем, разве не видишь? — снова перебил Никитин.

— Как же, там депутаты, — указала она на Белый дом. — А вы тут…

— Да, они там в тепле, а мы тут: дождь, ветер, и пожалеть некому.

— За что же вас жалеть, мы их выбирали, голосовали за них, а вы их разогнать хотите… Не слушайте командиров-лизоблюдов, идите к депутатам, защищайте избранников народных, защищайте народ…

Меня она начала раздражать: стоит, ноет, без нее тошно; мерзко на душе.

— Слушай, бабка, — сказал я нервно. — Иди куда шла! Иди, иди и иди! Понятно? Не зуди здесь.

Старуха замолчала.

— Ступай, бабуль, действительно, иди домой, — сказал Никитин, делая голос доброжелательным. — А то он нервный страшно, арестует в момент, припишет революционную агитацию и погонит на Колыму, как английскую шпионку… Читала «Мать» Горького, помнишь, чем ее агитация закончилась? Тюрьмой, бабуль, тюрьмой. Иди домой, я тебе добра желаю, — притворно участливым тоном уговаривал бабку Никитин.

Лицо старухи погасло. Она ссутулилась сильней и молча побрела дальше.

— Обидел старушку, — вздохнул Никитин, обращаясь ко мне.

И снова холодно, слякотно, мерзко на улице и на душе. Неподалеку остановился темно-синий микроавтобус «Тойота», неторопливо вылез из кабины парень и двинулся к нам. Шел уверенно, спокойно. Издали оглядывал нас. Видно, по звездочкам на погонах Никитина понял, что он старший в нашей группе, отозвал его в сторону и начал что-то говорить.

Никитин выслушал, позвал меня, Сучкова и еще одного омоновца, и мы пошли к микроавтобусу. Никитин влез внутрь и крикнул оттуда:

— Быстро по карманам и за пазуху! — и начал подавать бутылки с водкой.

Я повеселел. Куртка моя разбухла от бутылок. Шли назад, прижимая руки к животу, опасались, как бы не выскользнули бутылки. На закуску были всего две буханки хлеба. Разделили по кусочку, выпили за бизнесменов. Погода стала не такой уж мерзкой, и на душе повеселело.

Дежурили мы днем, а вечером нас сменяли. Стояли в три кольца, не пробиться. Мы знали, что в случае, если сомнут первое кольцо, то не успеют подступиться к другому, как по тревоге прибудет подмога. Все было отработано.

На другой день президент стал покупать депутатов, объявил, кто выйдет из Белого дома, тот получит теплое местечко. И потянулись людишки из парламента, в одиночку и группами, не оглядывались, с помятыми лицами, со спрятанными глазками. Некоторых президент сажал даже в кресла заместителей министра. Хотел показаться щедрым и тем самым выманить побольше депутатов. Даже мы понимали, что сажает он их в эти кресла на час, а минет он, вышибет, загонит туда, где не пикнуть, не шевельнуться. Жалко было смотреть на этих жалких людей.

Первые дни дежурства наши у Белого дома проходили мирно, без приключений, потом переругивания с толпой нас стали раздражать. Даже Никитин не выдержал, перестал ерничать. Когда особенно допекли выкриками: фашисты! Слуги Сиона! Враги русского народа! — Никитин бросил нам:

— Пошли погоняем! — И двинулся на толпу, прикрываясь щитом и поигрывая дубинкой.

Мы следом. Толпа дрогнула, поползла назад. Мы ускорили шаг, толпа тоже. Мы побежали к ним, они от нас, рассыпаясь по сторонам. Мы пробежались, погрелись, стукнули пару раз дубинками особенно нерасторопных и гордых, которым было стыдно удирать по-заячьи. Получив по башке дубинкой, они забыли про гордость, резвее стали.

Мы вернулись веселые, смеялись, пересказывали друг другу смешные случаи из погони. Больше в этот день толпа приближаться к нам не смела. Зато на другой день обнаглела. Если раньше только грязными словами бросались, то теперь из толпы в нас полетели пустые бутылки, камни. Пришлось погонять основательно. Разгонишь, они разбегутся, попрячутся, а через десять минут снова подтягиваются, орут. Камни летят, барабанят по щитам. Сучкову камнем в щеку залепили, до крови разодрали. Мне по ноге вмазали. Поднял щит прикрыться и получил. В вылазках, своих на толпу мы начали звереть. Догоним и давай обрабатывать дубинками, пинками. До крови били. А они не унимаются.

На следующий день полковник Лосев получил разрешение провести операцию против хулиганов. Когда толпа собралась возле нас, мы выдавили ее от Белого дома к метро Баррикадная, окружили там и потешились. Резвились, как хотели. Было это после обеда, во время которого мы под сухой паек раздавили по бутылке водки на двоих. Помню, попытались зажать меня у киоска трое крепких парней, попытались отнять щит. Одному, помнится он в черной шапке был, я врезал в переносицу так, что шапка его взлетела чуть ли не на киоск, а сам он рухнул, как чурбак. Нос проломил я ему точно. Второму, в дубленке, который успел ухватиться за щит и тянул его к себе, я двинул углом щита в зубы, рассек. Он рыкнул окровавленной пастью, а я его сверху еще дубинкой примочил так, что он сел на асфальт в грязную лужу. А третий, шустрый, похожий на голодную крысу, успел врезать мне ногой по коленке. Целил, гад, в пах. Ну, ногой так ногой! Этого я взял в пинки. Сшиб и по ребрам, по ребрам, по почкам, да еще дубинкой по башке добавлял. Он скукожился, сжался, закрыл голову руками. Когда я отходил от него, он так и остался валяться в мусоре у киоска. Получили, сволочи! А вокруг, как черви, возились, сплелись омоновцы с толпой: хрякали, ухали, вскрикивали. Шум, женский визг! Разогретый я погнал шерстить дубинкой налево и направо. И весело так, весело, чуть ли не с присвистом! Как жуки расползались коммуняки. Не заметил я, как влетел в вестибюль метро. Там тоже поработал, остановиться не мог.