Глава 10. Ей не дотянуться до него

Внутри что-то взорвалось.

Отскакиваю назад, дергано, судорожно, с истеричным завыванием бормочу что-то бессвязное. Пячусь, но тут же спотыкаюсь – кубарем – на холодный, мокрый бетон крыльца. Смотрю под ноги: грязно-рыжая туша собаки, о которую я запнулась, развернулась ко мне раскрытой пастью с вываленным иссиня-черным языком.

За двустворчатыми дверьми пронзительно завизжали людские голоса.

Я понимаю – не хочу этого видеть. Поднимаюсь, подскальзываюсь, снова встаю на ноги, но тут же замираю совсем ненадолго – секунды, считанные мгновения – чтобы просто осознать, принять, переварить увиденное. Поле битвы. Я никогда не любила собак, но глядя на потускневшие куски меха и разлагающегося мяса, я впервые ощутила масштаб.

Никого им не жаль.

Все это: морды, лапы, животы, хвосты – было живым. Теплым, наполненным кровью, вместилищем жизни, но теперь…

Никого им не жаль! Собаки или люди…

Теперь огромная площадь засеяна тем, что когда-то приносило Сказке пользу, а теперь распадается на элементарные составляющие. Я не знаю, испытывают ли животные чувства, созвучные с человеческими эмоциями, не знаю, мыслят ли, но бесчисленная армия живых существ… Чтобы лишить жизни, пусть и пса, нужно иметь навык. Да не тот, что дает мышечную память рукам, как убить (как свернуть шею крохотной девчушке), а тот, что дает возможность спокойно спать по ночам.

За двустворчатыми дверьми грохот и новая волна людского крика…

Я срываюсь с места и бегу.

Мимо разноцветных лохматых туш, огибая, перешагивая, перепрыгивая и запинаясь о то, что когда-то дышало, смотрело, бегало, стучало сердцем… Запинаюсь, падаю, и мои руки приземляются в мокрый, грязный мех, а под ним – твердость и холод окоченевшего тела. С диким визгом подскакиваю, перепрыгиваю и лечу вперед, боясь оборачиваться: все сильнее пахнет гарью, все громче, пронзительней кричат люди. «Отпетый клерк», наполненный людьми, огнем, пожирающим его нутро, задышал дымом, паникой, смертью, словно живой…

Мимо окоченевших тел, запинаясь о смерть с вываленными языками, я пересекаю площадь. За моей спиной воет сотнями людских голосов, дышит угарным газом здание из стекла и бетона, ожившее безумием. Я бегу, ускоряюсь, все быстрее и звонче мои шаги. Огромная площадь превращается в улицу. Все меньше собак под ногами, а за спиной все громче голоса, жарче – пламя пожара. За моей спиной прямо сейчас, в это самое мгновение гибнут люди: задыхаются, горят, умирают задавленные, затоптанные своими соплеменниками, перемалываемые «Сказкой» в один огромный ком ненужных людей. Широкая улица обрубается перекрестком и становится ответвлением, узким проулком. Перепрыгиваю через редкие трупы животных, подгоняемая единственным страхом – я боюсь, что двери откроются. Быстрое, сильное дыхание прерывается кашлем – едкий дым догоняет меня. Боюсь, что «Сказка» покажет мне то, во что превращаются её подданные: объятые огнем, но все еще живые, кричащие от боли и ужаса люди. Боюсь, что они выбегут, съедаемые огнем заживо, подгоняемые шоком, выбегут из здания, жутко крича, падая на пол, пытаясь сбить с себя огонь. Я представляю запах горелых волос, одежды, мяса. Впереди маячит высоченная стена, я уже вижу тусклый прямоугольник металлической двери. Холодный металл в моих руках – щеколда в сторону.

Я внутри.

Останавливаюсь, замираю. Снова передо мной огромная раскрытая пасть чудовищного зверя: бетонные клыки, шершавый асфальтовый язык, бездонная черная глотка лабиринта… Такое огромное, жуткое чудовище мог приручить только фокусник – накинуть лассо, наброситься, схватить, придушить, зажав в тиски крепких рук, задавив своей волей, и с безумным блеском в глазах слушать, как хрипнет, стонет, задыхается в его руках непокорный зверь. Он умел вовремя ослабить хватку и дать понять животному, что он пришел не убивать, но властвовать. Он заменил лассо строгим ошейником и коротким поводком, чтобы кормить смерть с руки…

Но я не фокусник. Шагаю внутрь. Нет во мне той жажды власти, настолько искренней в своей безжалостности, что ее силуэт во мраке вседозволенности можно спутать с наивностью. Еще шаг. И еще. Нет во мне столько жизненной силы, чтобы заставить людей задыхаться гарью их собственной продажности, умирать в горящих складках их собственной жадности. Я перехожу на бег – углубляюсь в сумрак раскрытой пасти в надежде на то, что она схлопнется, перемалывая меня. Нет во мне того величия, подаренного генетическим кодом матери, доведенное до совершенства её безумием, которое подарило бы мне чувство превосходства – врожденное, первобытное, первородное… Оно дарует абсолют уверенности в своих поступках, и что бы ни делал мой фокусник, как и его мать, он абсолютно уверен в том, что его чувство собственного величия оправдывает все – она научила его искусству бессердечия. Жестокость ради жестокости. Я никогда этого не пойму. Все, чего я хочу – чтобы Сказка спрятала меня. Или сожрала. Мне почему-то стало все равно. Внутрь мертвой тишины – мягкой, серой, прекрасной в своей ненависти ко всему живому. Я бегу вперед. Дождь – потоками с небес, сквозь прозрачный воздух – по серым стенам, по грязной земле, по мусору, по моей коже. Я промокла насквозь. Я рыдаю в голос. Мокрые, серые здания проносятся мимо меня, а я все дальше и дальше, все глубже, внутрь глотки чудовища. Справа вырастает производственный цех с огромной пастью-воротами, жадно разинутой в ожидании мелкой рыбешки. Слева чуть дальше из стены дождя возникает офисный гигант. Я пробегаю мимо пожарной лестницы, и одному Богу известно, чего мне стоит не останавливаться. Чего стоит не подняться наверх, забраться внутрь разбитого окна и свернуться калачиком в углу – лежать там и ждать, когда меня раскусят, пережуют, перемелят – пока от меня ничего не останется. Пересекаю, отмеряю шагами, оставляю позади – километрами мертвая земля под ногами и ни единого звука, кроме шелеста воды с неба. Впереди показались крыши складов. Вода заливает глаза, я тру руками лицо, но это не помогает – весь мир размыт. Я с трудом восстанавливаю маршрут: мимо большого склада на территорию стоянки и там, мимо припаркованных машин к дыре в заборе, а дальше – по извилистым туннелям свалки, где земля расползается под ногами и нестерпимо воняет ржавым железом. Я уже не бегу, бреду наугад – не помню, и одним шестым чувством, наугад, я ловлю дорогу под ногами, верю заросшей тропе, ведь большего у меня нет. Она выводит меня к кривым, косым строениям, больше похожим на свалку, чем на что-то некогда жилое. В поле зрения мелькает черно-серый бетон стены. Я замедляю ход. Уже издалека видна груда мусора, закрывающая люк. Еще какое-то время я по инерции двигаюсь в его направлении очень быстро, но все, что кричало во мне, плакало, в ужасе рвалось отсюда – смолкло. Медленно, шаг за шагом покрываю поросшее бурьяном поле, двигаюсь к огромной свалке и уже отсюда вижу ржавую, перекошенную, облезлую дверь от холодильника, груду камней и огромных осколков бетонных плит, сваленных одна на другую. Уже отсюда, когда до выхода всего пара десятков метров я вижу, что в куче мусора есть лаз. Возможно, им пользовались когда-то. Я понимаю, что смогу протиснуться, но даже не ускоряюсь. Наоборот – медленнее. Я иду и думаю, что все закончится для меня через несколько минут. Вспоминаю Психа – он остался позади, он с дырой в животе умер от потери крови или задохнулся угарным газом, а я – в шаге от свободы. Внутри – горячая, колючая боль, острыми иглами – в животе, в легких, в горле. Останавливаюсь, закрываю лицо руками… Где-то внутри так больно, так горько, так горячо… а слёз нет. Мне бы завыть… Кто меня здесь услышит? Кому я на хрен нужна? Но боль внутри немая, безголосая – жжет, а выходить не хочет. Трусливая курица… побежала, пока голову не отрубили. А может, уже и отрубили, а я не поняла? Ношусь по двору, а тело и знать не знает, что осталось без головы. Не знает, что меня уже нет. Ну и что ты предлагаешь? Вернуться туда и гордо подохнуть?

В мою ногу что-то ткнулось. Я взвизгнула и отскочила. Смотрю вниз – крохотная пушистая задница улепетывает от меня в густые заросли травы. С перепугу я не сразу соображаю, кто это. Всхлипываю, вытираю руками лицо, шмыгаю носом. Жгучая, колючая боль внутри споткнулась и замолчала, и теперь я замечаю, что ливень медленно сошел на нет – остался лишь легкий моросящий занавес из прохлады и влаги. Делаю шаг, еще один. Из травы ни звука, ни шороха, и если бы я сама не видела, ни за что в жизни не узнала бы, что там кто-то есть.