Он поднял голову и огляделся. Довольный проделанной работой он осматривал стены, испещренные копиями фотографии, и впервые радовался тому, что отец снова уехал в командировку. То, что раньше развязывало руки ей, впервые подарило безграничные возможности ему. Максим ухмыльнулся и снова провел рукой по шее – там красовалась дань людской подлости, которую он взял на вооружение. Где в нескольких словах: танец букв, как пляска совести, как разноцветная карусель, где ложное и истинное так быстро сменяют друг друга, что смазывается в одно радужное пятно. Как весьма эффективное оружие. Можно бояться палки, а можно взять её в руки и замахнуться посильнее.

И он замахнулся.

Черно-белые копии одной и той же фотографии облепили стены её убежища снизу доверху. О, он очень старался её удивить. Часть из них так высоко, что она никогда не доберется до них, потому что даже Максиму, здоровому, заметно подросшему, молодому парню понадобилась стремянка, чтобы задуманное выглядело так, как он хотел. Она при всем желании не сможет повторить этот трюк, даже несмотря на то, что она уже две недели обходилась без инвалидного кресла. Глядя на комнату оклеенную ксерокопиями, он искренне жалел только о том, что не смог выкупить саму статуэтку. Он оглядывал высокие стены: отовсюду на него смотрело счастливое лицо фарфоровой куклы. Десятки, сотни, возможно и тысяча – он так увлекся, что счет копиями не вел. Внутри что-то запело, заискрилось – темно-синее ожило, приятно щекоча нутро. Словно звездопад, словно музыка. Он тихо засмеялся. Везде и всюду изображения фарфоровой статуэтки смотрели на человека в центре комнаты, словно зрители. Молчаливые лица, полные пустой радости, лишенные осмысленности глаза, мертвый фарфор кожи. Он так долго искал её изображение. Потратил на это несколько дней. Еще два дня ушло на то, чтобы сделать невероятное количество копий. И все это ради одного – увидеть, каким будет её взгляд. Он терпеливо ждал среды, чтобы уехал отец. Он с тем же терпением дожидался четверга, чтобы помахать рукой водителю, который отвезет её на восстановительные процедуры. И все это время, время ожидания, он чувствовал, как его заполняет темно-синее, только теперь в этом сладком сиропе ненависти появился совершенно незнакомый оттенок: что-то совершенно новое, незнакомое, таинственное и безумно притягательное – оно приятно щекотало нервы в ожидании выражения её глаз.

И когда она вошла в комнату, он обернулся. Увидел, как бледное лицо обратилось к потолку, чтобы, осматривая творение его рук, спускаться по стенам все ниже и ниже. И когда в стеклянных шариках глаз ослепительно сверкнуло недоумение, сменилось удивлением и, умножаясь, разрастаясь, перерождаясь, обернулось искрящейся ненавистью, Максим узнал в узком лице, в тонких губах, в огромных глазах, глядящих на него, то, что ласкало его темно-синее – вседозволенность.

«Он знает, как я хочу летать»

Максим улыбнулся.

«Он знает, что я никогда не смогу…»

Максим засмеялся.

Недоумение, удивление, ненависть расцвели друг за другом, превращая иссушенное лицо в холст, и там эмоции, словно краски на воде, разноцветными кругами, наползая друг на друга, застилая собой, смешиваясь: недоумение, удивление, ненависть…

Ну же! Говори со мной…

Смех Максима – тихий шелест: прозрачный, легкий, невесомый.

Она посмотрела на него, и тонкие, белые губы, сухие и словно совсем безжизненные раскрылись:

– Ты будешь таким же несчастным, как и я… – шепчет она.

Он кивнул, опуская голову вниз. Его ладонь легли на шею, пальцы медленно, сверху вниз, по буквам: «И началась самая увлекательная…». Максим поднял голову, посмотрел на неё – такая маленькая… теперь ей не дотянуться до него.