ПОСОЛ ЦАРЬГРАДА
егкая с хищными обводами кондура[62], вспенивая острым носом встречную волну, стремительно летела вверх по полноводной реке. Гнали корабль вперед десять пар гибких кленовых весел. Скрипели уключины, звенели кандалы на руках гребцов: в крепкие дубовые брусья вделаны невольничьи цепи и длина их как раз позволяла сделать полный взмах веслом.
Надсмотрщик с бичом в узловатой руке стоял за спинами рабов. Иногда жгут из воловьей кожи вспарывал воздух, и тотчас вторил ему звенящий вскрик: у кого-то из-под лопнувшей кожи брызгала кровь.
Все рабы рослые и могучие. Кондура царская, и гребцы для нее подбирались не случайно. Надсмотрщик, сам невольник, и потому истязатель более свирепый, чем любой свободный человек на этой должности, зря рукам волю не давал. Не из жалости — калечить живую машину было строго запрещено, она должна работать исправно. Да и побаивался надзиратель: хоть и скованы рабы, а вдруг…
Гребцов хорошо кормили, чтоб сила их не убывала. А если заболевал кто, того равнодушно бросали в волны. Спасешься — живи, наслаждайся свободой! Утонешь — туда и дорога! В то жестокое время лошадей больше жалели, чем людей. Да и кто рабов за людей признавал?
Однако, как хорошо ни кормили царских гребцов, жира на такой работе не нагуляешь. Иной раз с восхода до заката машет раб веслом и валится тут же на жесткую скамью смертельно уставший, не желающий никаких благ, кроме сна без сновидений. Иной раз и им попутный ветер дарил часы и даже дни желанного отдыха. Но чаще это происходило в открытом море. С тех пор как кондура вошла в устье Днепра, гребцы не знали отдыха: река сопротивлялась их натиску, а попутного ветра, чтобы надулся прямоугольный парус, не было уже более двух недель…
Наверху в плетенной из лозы каютке возлежал на мягкой тахте посол византийского императора — патрикий Михаил. Мысли его были далеко: там, куда стремил его корабль, — на Руси, в Киеве, во дворце грозного северного воителя Святослава.
Двор Никифора Фоки беспокоила неумолимо возрастающая мощь Киевской Руси. В Таматархе и Керчи, рядом с колонией Византии в Крыму, обосновались значительные отряды воинственных подданных Киева. И хотя эти города-порты, запиравшие выход в Черное море, принадлежали Хазарии, руссы чувствовали себя там большими хозяевами, чем воины и купцы великого царя Иосифа.
Более двух веков продолжалась упорная борьба за обладание плодоносной Таврией между Византией и Хазарским каганатом. В середине десятого века греки готовы были торжествовать победу. Но тут явилась третья сила — Киевская Русь. Походы на Константинополь[63] дружин Олега и Игоря потрясли империю. Однако эти свирепые властители Севера не смогли удержать за собой плоды скоротечных побед. Иное дело — нынешний князь Руси Святослав. Он был подобен орлу: смел, дерзок, стремителен, всесокрушающ и цепок. Все, что попадало в его когти, он держал мертвой хваткой. Скороходные и верткие ладьи руссов все чаще появлялись у берегов византийских владений в Крыму. Бородатые рослые воины прыгали с кораблей на сушу и, закрывшись огромными красными щитами, обрушивали на цветущее побережье безжалостную мощь тяжелых копий и длинных обоюдоострых мечей. Лилась кровь ромейская, горели поселения и хлебные нивы, а вместо птичьего щебетанья в задымленном воздухе грозно и весело свистели тучи каленых стрел. Полыхал огонь, смрадом пахло. Вороны слетались на бранчливую тризну Радовались черноперые разбойники — еды вдоволь. Плодилось воронье!..
Иногда патрикий отвлекался от своих дум, смотрел сквозь узкое окно-бойницу на берег. С тех пор как кондура вошла в устье Днепра, ее по обоим берегам преследовали шайки печенегов. Дикие всадники кричали что-то и знаками призывали пристать к берегу. А когда корабль плыл дальше, они грозились узкими мечами, и возмущенный крик степняков, несмотря на шум волн, долетал до ушей греков. Патрикий приказал не обращать на них внимания. Тогда кочевники в ярости пускали стрелы, пытаясь попасть в кормчего. Стрелы чаще падали в воду, не долетая. Но бывало, они с грохотом вонзались в борт. Если это случалось, тогда дюжие воины-катафракты брали тяжелые луки. Греческие стрелы летели почти вдвое дальше печенежских и легко доставали врага. Кочевники с визгом и гиканьем поворачивали своих косматых низкорослых коней и растворялись в степи. Но проходило немного времени, и стремительные наездники снова возникали из весеннего марева. И все повторялось сначала…
— Пацинаки, змеиное семя! — с ненавистью глядел на толпу степняков сановник византийского императора. — Истребить бы вас всех до единого…
Весть о набеге кочевников настигла Никифора Фоку в Смирне[64], когда царский боевой корабль уже отчалил от берега.
Конный гонец отчаянно махал платком, пытаясь обратить на себя внимание кормчего. Но тяжелая трирема[65], вспенивая волны множеством весел, уходила все дальше от причала. Тогда гонец крикнул воинам из охраны порта:
— Костер! Быстро!
Те подожгли десяток смоляных факелов, подбросили пакли, и густой дым повалил с пристани. Четверо воинов побежали с огнем в руках направо — в сторону Константинополя.
На корабле поняли сигнал, доложили императору. Тот вышел на палубу, глянул хмуро, приказал:
— К берегу!..
Гонец коротко доложил о происшедшем. Никифор сразу понял, сколь грозная беда надвигается на столицу империи, и решение его было мгновенным.
— Скачи навстречу Иоанну Каркуасу, — приказал он вестнику. — Пусть поворачивает войска против пацинаков. Надо не только вытеснить их из Фракии, но окружить и уничтожить всех до единого. Пленных не брать! Царей грязного народа доставить ко мне в цепях! — Император снял с безымянного пальца перстень с печаткой. — Передашь это Иоанну вместе с моим приказом. Все! Спеши, храбрый воин! Дайте ему отряд стражи и самых быстрых коней! — приказал властитель Византии начальнику порта. — Патрикий Михаил!
— Я здесь, о царствующий!
— Бери самую быструю кондуру и не мешкая плыви в Скифию[66],— тихо проговорил император: свита его стояла в стороне, шагах в десяти, и не могла слышать тайного разговора. — Скажи Сфендославу… — продолжал Никифор. — Подтверди еще раз, что я не против, если он сокрушит империю хагана. И пусть после этого отдаст мне только Керчь, тогда мы будем ему добрыми соседями… Кроме того, он обещал мне в подмогу три тысячи воинов. И еще… было бы неплохо оставшихся у Борисфена[67] пацинаков натравить на земли Сфендослава, чтоб он был посговорчивее.
— Варвары любят золото, — заметил Михаил. — Блеск драгоценного металла делает их уступчивыми и добрыми.
— «Золото»… — недовольно проворчал правитель Византии. — Всем нужно золото. Где мне его взять, чтобы ублажить всех варваров?.. Ну хорошо, возьми сколько нужно. Все!
Патрикий поклонился и хотел уйти.
— Подожди! — остановил его Никифор. — Возьми с собой царевича Василия. Пусть учится, как надо разговаривать с варварами и как отводить беду от границ Романии… Теперь мне и воинам моим будет во сто крат труднее в битвах за остров Кипр[68], ибо противопоставить арабам я смогу только половину своих войск. Другая половина вынуждена защищать Константинополь. Со мной мальчику будет опасно. Кто знает, что будет со мной… Может быть, мне суждено погибнуть, но я не поверну назад!
— Да охранит тебя спаситель наш Иисус Христос! Пусть сгинут на вечные времена враги святого креста — грязные магометане! Меч твой счастлив, о царствующий! Ты победишь!
— Иди с богом! Отврати опасность с севера, и я не забуду твоих заслуг!
Патрикий поклонился и ушел в сопровождении мальчика лет десяти, облаченного в чешуйчатый серебряный панцирь. Лицо юного царевича сияло: он столько сказочного слышал о далекой Скифии, о грозном царе Сфендославе, о варварской столице Киове[69]. И теперь ему суждено все это увидеть…
Прошедшее встало перед глазами Михаила настолько явственно, что он испуганно вздрогнул, очнулся от красочного видения и перекрестился…
Кондура подходила к каменным перекатам. Греки решили переночевать на острове Хортица — последнем приюте перед нижними днепровскими порогами. Но и тут оказались кочевники: трое дозорных, посланных на остров для разведки, едва не попали в засаду. Одного из разведчиков тяжело ранили стрелой в грудь.