Он не заметил, каким образом мысль о наколке подменилась другой мыслью, расплывчатой и неясной, и только один щемящий вопрос выделялся в его сознании: «Когда это началось?..» Что началось — в этом он уже не отдавал себе отчета, перескакивал с пятого на десятое, наконец вспомнил Евгения и рану, полученную от так некстати встретившегося двоюродного братца… Как ни странно, это не вызвало в нем ни озлобления, ни сожаления, он только подумал, что все началось еще раньше, задолго до той встречи с Евгением на кладбище… В неживых, остановившихся глазах Костика застыла скорбь, он не думал о том, что опустился и потерял Родину, что живет как зверь, просто ему казалось, что он мертвый, он даже не ощущал вкуса ореховых сердцевин, продолжая разгрызать горькую скорлупу. В зарослях было пасмурно, Костик инстинктивно задержался здесь, не рвался на свет. Он поднялся с пенька и, ломая кусты, пошел; впервые в жизни у него появилось такое ощущение, будто его обокрали, он дуром уже ломился по чащобе. Он чувствовал себя несчастным, но прямого виновника своих бед не видел, ему казалось, что сама жизнь подвела его… Связные мысли о жизни не появлялись в голове его, проскакивали только отрывки, куски загубленного прошлого, потерянные и отрезанные дни и месяцы; все пропало, и некому сказать об этом.
Костик ткнулся в еловую лапу, отвел ее рукой и побрел дальше.
Поесть! Вот все, чего он хотел сейчас: поесть и не быть схваченным. Костик не заметил, как опустилось солнце, в лесу стало тихо и одиноко. Он со страхом думал о приближении еще одной ночи, знал, что спать не будет, только вздремнет, как зверь, улавливая в темноте незнакомые шорохи. Он и не искал ночлега, а приткнулся в случайном месте, прислонившись спиной к широкому и теплому стволу сосны. Кругом кто-то присутствовал, находился, всюду шныряла еще не уснувшая, а может, вышедшая на ночную охоту лесная мелкота, и Костик пугался невидимой ночной жизни. Смутно вспоминал сказки о сером волке, о лесной избушке, еще что-то и не заметил, как дремота сморила его, перед глазами возникла убранная игрушками елка…
Очнулся Костик, от укуса муравья, шлепнул себя по руке и не сразу сообразил, где сидит.
Когда он пришел в себя, у него засосало под ложечкой; не ощущая голода, он опять подался куда-то, без всякой цели. Впереди в лесу обозначился просвет. Костик боязливо встал под дерево. Пересилив страх, приблизился к краю леса, увидел пасущуюся лошадь под седлом. Пройдя за ней метров двести, он обнаружил на просеке мертвых красноармейца и немецкого солдата. По просеке лилось красное утреннее солнце. Костик подошел к трупам, стал рассматривать, взгляд его остановился на фляге у немца. Оглянувшись, Костик нагнулся, снял флягу, отвернул пробку и запрокинул голову…
Изголодавшийся Костик быстро опьянел, пнул ногой немца и, шатаясь, побрел к опушке. «Что мне? Сблажил… Хуже не будет… Пусть, пусть…» — отрывочно и несвязно бормотал он, с трудом переставляя непослушные ноги. Он сбился с просеки, шел напролом по молодому сосняку. Между сосенок ему привиделись люди, живая цепь. Приглядевшись, он разобрал, что это деревца, но тут же и усомнился: люди это, люди… Костик на мгновенье будто осознал, что у него горячка, что он в лесу один, наконец в ужасе поднял руки, кинулся бежать…
Форсирование Березины развивалось в целом планомерно, однако полковника Кудина не покидала настороженность, он подъехал к реке со сложными и разноречивыми чувствами: река была старая знакомая, он переправлял через нее войска еще летом сорок первого года. Переправлял несколько южнее, близ Борисова, но суть дела менялась по другой причине: тогда все, и эти вот ребята, что с потными запыленными лицами сплошным потоком перебирались сейчас через реку на западный берег, и те, что легли здесь навечно, — все они тогда уныло и горестно откатывались на восток. Кудин не был в то время начальником инженерных войск армии, он был саперным комбатом, находился далеко от крупных штабов и все тяготы военных будней делил, практически, с солдатами — то обеспечивал переправы, то прикрывал арьергардные части, то валил под носом у немца фермы и быки, рвал дорожные трубы, водокачки, рельсы… Нелегко ему было поднимать руки на свое же, кровное: он строил перед службой в армии эти самые дороги и мосты. Но что оставалось делать, солдатский долг — не всегда приятная обязанность…
На участке форсирования было горячо, взлохмаченная взрывами река взбесилась. Ближе к правому флангу виднелся понтонный мост, но он бездействовал; понтонеры, зачалив двумя катерами разбитый паром, пытались вывести его из линии моста. Паром этот в упор расстрелял прорвавшийся по западному берегу немецкий танк. Подбитый орудием с восточного берега, танк замер почти у самого выезда с моста.
Контратаку противника полковник не застал, но по докладу встретившего его майора Зубова и по нанесенному переправочным средствам урону, по догоравшим танкам на том берегу и дымящим стволам сорокапяток на нашем представил, как все произошло.
Катера волокли притопленный паром нерасчетливо, по течению, но менять что-нибудь было поздно; паром еще имел запас плавучести, и течение гоняло его, паром цеплял концами разомкнутых прогонов за выступающие части моста. Солдаты ломиками и баграми вываживали и отталкивали торчащие, как зубья, швеллеры, помалу сдвигали паром вниз. Насилу выведенный на чистую воду, подбитый паром загромоздил неширокое русло и мешал подвести резервный паром, к тому же снарядом разнесло один из двух катеров, и появление большого начальства могло усугубить сумятицу и неразбериху на переправе. Понимая это, Кудин не пошел к мосту, он видел, что понтонеры и так делали все, что могли.
После очередной серии снарядов Кудин соскочил в щель. Сочилась из песчаных откосов вода, он до колен погряз в жиже, но и выйти было невозможно; в этой же щели приткнулась рация. Кудин подтягивал для переброски на плацдарм подвижный отряд заграждений, он решил переправить саперов-загражденцев прямо на паромах. Но прежде чем выбрался к берегу ПОЗ, понтонеры умудрились сомкнуть разорванный мост, по мосту опять повалили войска, на плацдарм двинулись противотанковые батареи, прополз танковый батальон, потянулась пехота.
Две батареи сорокапяток с ходу вынеслись на юго-западную окраину занятой партизанами деревеньки, развернулись на позициях, а танковый батальон безостановочно пошел в западном направлении, через боевые порядки передового полка.
Убедившись, что ПОЗ тоже переправился на плацдарм, полковник Кудин забрался в свой «виллис» и выехал на рокаду. Рокадная дорога была почти свободна, по ней протянули грейдер, и машина в два счета доставила полковника к южному мосту, за десяток километров.
Там было столпотворение. И сама рокада на подходе к мосту, и все просеки примыкающего к реке лесного массива заполнили войска. Лес играл роль громадной маски, но не увидеть с воздуха это скопище было мудрено, и Кудин удивился, почему немцы не бомбят; он помнил времена, когда их самолеты гонялись за одиночными машинами, да что там за машинами — людей давили в поле. «Ослаб механизм у Гитлера… — подумал Кудин. — И то сказать: какую дырищу в обороне рванули! Где затыкать — не знает…»
Юркий «виллис» петлял меж танков, пушек, тягачей, кухонь и грузовиков. На перекрестке полковник увидел девушку-регулировщицу; теперь она была беспомощна — засунула флажки в голенище сапога и сиротливо стояла на обочине. По неширокой лесной дороге в два ряда подвигался сплошной поток техники и людей. Поток выдавливался, как густая, тягучая масса, застывал на время и вновь полз, и полковник заключил, что комендант переправы молодец, шлагбаум периодически отрезает порции — и на мост. К переправе все еще подваливали части танкового корпуса. Кудин никого здесь не знал, надеялся встретить у моста, как обычно, заместителя комкора и обратить его внимание на излишнее скопление войск вблизи района переправы, но первым подвернулся корпусной инженер, и полковник навалился на него:
— Вас накроют с воздуха! Вы отдаете себе отчет?
— Есть, устраним, заместитель убыл на дорогу, — доложил инженер таким тоном, будто заместитель командира корпуса являлся его подчиненным и уехал по его личному заданию.