ГЛАВА ПЕРВАЯ

Утро началось со шквального огня. На переднем крае трещали автоматы, глухо рвались снаряды. Но в самом партизанском лагере стояла относительная тишина, лишь время от времени жахало то в одном, то в другом месте.

Возле сарайчика лесника клубился горький желто-сизый дым, в безветрии он застлал поляну, и в нем, казалось, плавали свежие могилы. Передняя стена кособокой постройки была раскидана взрывом, из дымной заволочи неслись стоны, и было непонятно — из сарая или из могил… Несколько женщин и девчушек, со страхом поглядывая на макушки черных елей, бросились к развалюхе — спасать больных и раненых.

— Воды-ы… — стонал кто-то в углу.

Женщины, опасаясь нового налета, волокли живых к лесному ручью, под обрыв.

Навстречу им из угарной пелены вынырнул Бойко.

— Что здесь? — спросил он, хотя и так все было ясно.

Он распорядился более не заносить раненых в сарай, а отрыть для них щели и кинулся дальше. Звуки боя вновь поглотили его мысли и чувства, он спешил на участок, где решались, по его мнению, судьба отряда и участь бежавшего под защиту партизан населения. Линия обороны с восточной стороны тянулась по мелколесью, это затрудняло прицельный огонь партизан, зато облегчало действия карателей, которые неизменно, день за днем, стремились проникнуть в глубь леса. Выхода из кольца не было… Болота, замыкавшие оборону с юга, считались непроходимыми, к этим болотам каратели и пытались оттеснить партизан.

В сосняке, когда прибежал Бойко, рвались мины, лопались разрывные пули и свистели, с жиком срезая деревца и раня людей, осколки. В гущине уцелевшего молодняка, в хаосе свежих воронок и присыпанных песком выворотней мелькали людские фигуры, слышались крики и стоны, свои и чужие команды. Звуки выстрелов переплетались с хрипом и бранью рукопашной.

Бойко перемахнул ручей, запрыгал по моховым кочкам и выбрался на просеку. Просека повела его на взгорок, сюда уже залетали пули. Он сунул под ремень цеплявшийся за ветки пустой рукав и неловко зацарапал по кобуре, доставая левой рукой пистолет. Бежать ему осталось шагов двести, он вглядывался, что делается впереди. Перепалка смещалась, и он заподозрил худшее: каратели на этом участке прорвались. Следовало незамедлительно бросить сюда резервный взвод. Он сожалел, что послать за взводом некого, а самому бежать далеко и долго, и упрямо несся на выстрелы, размахивая зажатым в руке пистолетом.

Привыкший к звукам боя, Бойко слухом уловил перемены, определил перелом в схватке. Из кажущегося хаоса выстрелов, разрывов, очередей и людских криков, из чьих-то тяжелых невидимых шагов в кустах и неторопливой походки бредущего по просеке раненого Бойко безошибочно заключил: беда пока что миновала.

— Что там? — спросил он.

Раненый прислонился к стволу, подтянул ногу.

— Вклинились… человек тридцать. Хацкевич там…

Перестрелка клокотала уже совсем рядом. Бойко приметил в сосенках бегущие френчи и на ходу стал целиться, но не стрелял, потому что фигуры с черными автоматами перемешались с фигурами партизан и все вместе скатывались к болоту. Бойко видел, как сцепились свой с чужаком, брякнулись наземь и покатились, под ними хрустел хворост. Бойко подскочил к ним. Оба кувыркались с боку на бок, каратель кусался и зубами драл на бойце гимнастерку. Бойко примерился, но спустить курок все не мог… Он не мог стрелять в поверженного.

— Живьем! Живьем! — повторял он, не узнавая бойца: и свой и немец уткнулись головами в мох.

Партизан наконец вывернулся, подмяв немца, и Бойко узнал комвзвода Хацкевича.

Выстрелов почти уже не было, но общая волна повлекла Бойко дальше. Какая-то отрешенность овладела им; сам того не замечая, он как бы растворился в сутолоке боя. Сознание его воспринимало только то, что относилось к самому бою, к ритму боя, к жизни и смерти. Перебегая в толпе орущих людей, он чувствовал, что еще не встретил своего врага. Своего! Он ждал его, но увидел нежданно: из хвойной поросли поднялся белобрысый человек в пилотке, лицо его передернула гримаса испуга.

— Однору-укий!.. Комиссар! — заорал тот. Они остановились друг против друга.

Еще шевелилось, распрямляя иголки, деревце, на которое повалился убитый белобрысым партизан.

Бойко сделал шаг. Он знал убитого, тот был из окруженцев, лейтенант, командовал отделением во взводе Хацкевича, а теперь лежал навзничь… Бойко указал пистолетом на труп и спросил белобрысого:

— Ты?..

Выстрелив, Бойко видел, как дернулась у белобрысого рука, задрожал стиснутый автомат и начал подниматься кверху ствол; на лбу выступил пот, капли сползали на рыжеватые брови.

День клонился к закату, где-то за кронами схоронилось солнце, в лесу стало пасмурно. Резервный взвод Хацкевича теснил остатки карателей к кромке болота, и Бойко подался туда вместе со всеми; видел, как вели в штаб пленных, волокли раненых… Каратели понесли потери и бесновались; небольшая их группа, отрезанная от своих и лишенная в непроглядном лесу артиллерийской поддержки и связи, пытаясь оторваться от партизан, углублялась в южном направлении. Однако партизаны знали — нет там ходу ни конному, ни пешему — и врукопашную не кидались…

Скоро каратели оказались в воде. Торфяное болото чмокало у них под ногами, омертвелая трава пружинила и прогибалась; где-то в глуби плюхалась вода, сочилась наверх, бурой жижей заливала следы. Каратели, понимая, что пощады не будет, шли напролом. Их осталось трое из гренадерского полка, посланного в партизанскую зону генералом фон Шлегелем. Ефрейтор Рунге, рядовые Шац, Виммер и еще этот русский Иван, из полицаев. Иван замыкал группу, и никто не видел, как он провалился; лишь Виммер, шедший третьим, услышал всплеск и обернулся, но на месте, где был Иван, остался только черный прогал. Что-то там еще булькало, но никто не остановился. «Вперед! Вперед!» — торопил ефрейтор, и Шац с Виммером поспешили за ним. Стрельба уже прекратилась, но каратели понимали: шанс на спасение — впереди, за болотом… Они торопились и не замечали, что за ними крались еще двое.

Эти двое были Вадим и Костик.

Костик дрожал как осиновый лист и, если бы не Вадим, залег бы где-нибудь под кустом и лежал — будь что будет… В сумятице лесного боя он различил панический вскрик: «Однорукий!» Впрочем, он давно знал, что в кольце зажат отряд Бойко, и не хотел участвовать в операции, но уклониться не смог… Вскрик этот стоял в ушах Костика, он интуитивно жался к Вадиму и вместе с ним отходил к болоту.

У ржавой кочкастой кромки Костик замялся, но Вадим рыкнул на него, и Костик вошел в воду. За ольховым кустом они присели, по шею погрузились в зеленую гниль. Отсюда они наблюдали, как провалился Иван и как задержался оглянувшийся Виммер. Костик невольно подался вперед, это был жест сочувствия, но Вадим опять рыкнул на него:

— Сиди!

Теперь последним брел Виммер.

Над лесом краснел закат. Из затопленных кустов выполз туман, трое карателей инстинктивно сблизились на вытянутую руку. В уши, в глаза и даже в рот им набивались комары; идти было все труднее, под ногами уже стояла сплошная вода. Ефрейтор Рунге приказал остановиться и посмотрел на компас. В этом месте Виммер подобрал березовую жердь, успокоился и немного отстал.

Виммер провалился так же внезапно, но он успел повернуть жердь поперек и закричал. Ефрейтор с Шацем были в нескольких шагах впереди, Шац повернул, на ходу сдернул с плеча автомат, хотел подать тонущему, но не успел. Гнилая жердь хрустнула, и Виммер погрузился в трясину, над ним закипели пузыри…

Их осталось двое. Они стояли, с трудом воспринимая весь трагизм своего положения. Все так вплотную смыкалось с потерями в дневном бою, что не вызывало уже особых эмоций; они посмотрели друг другу в глаза, и во взглядах этих таилась одна и та же мысль: кто следующий?

— Вперед! — приказал ефрейтор Рунге.

Туман сгущался, над болотом потянуло гнилью. Где-то плеснулась и неприятно закричала ночная птица, и опять стало тихо. Шагов через двадцать они, похоже, наткнулись на брод. Это было спасение. Рунге по-прежнему шел впереди, брод помалу углублялся, но уже было не страшно, главное — под ногами твердь.

— Я наслышан об этих местах… — с облегчением сказал Рунге и добавил: — У меня есть кофе.