— Рус, сдавайся!..

В ответ кто-то из саперов громко выругался, и это сократило затишье до предела, натянуло струну: сейчас огонь…

Мины стояли трафаретно, Янкин без труда нашел свою и на ощупь прошелся пальцами по оттяжке, до самого колышка. Распутывать сталистую, негнущуюся нитку было долго, и Янкин решил вынуть кол. Но кол сидел крепко.

«Давай, ребятки…» — механически твердил Бойко. Он нечаянно ткнулся головой в сапоги Янкина. Тот, пошатав вмерзший кол, дернул его кверху.

Рывок был слишком сильным. И Янкин и комиссар услышали, как чиркнул в мине взрыватель. Случилось непоправимое.

— Ложись! — вырвалось у комиссара.

Янкин всем телом чувствовал под собой хрупкую, в мокрых пробоинах корку…

Зеленый шипучий свет обливал минное поле. Наискось от Янкина возник из ничего прозрачный столб с пучками рваных проводов — оттяжек… Столб расплылся в радужный куст и превратился в лицо жены Кати… «Расцветали яблони и груши…»

Янкин виновато оглянулся и накрыл мину грудью.

Крутов вывел в прорезь мушку; он видел, как набегал на выстрел немец, и вел его, не решаясь преждевременно вызвать ответный огонь. Палец машинально давил на спуск, но ракета погасла, и Евгений потерял цель. Словно почуяв опасность, немец плюхнулся на землю.

Глухой взрыв пыхнул на передаем крае. С флангов хлестнули по ложбине пулеметы, а через минуту на стыке, по всему выступу, стали рваться снаряды. Осколки со свистом брили кочкарник. Кругом шлепали комья земли.

Огненный шквал начисто отрезал взвод от прохода. Крутов уткнулся лицом в снег и не мог шевельнуться. У него явилось ощущение, будто он выпустил нити управления боем. Он повернул набок голову и открыл глаза. Слева, под защитой артиллерии, немцы подобрались ближе всего. «Ближний бой… Не станут фрицы лупить из пулеметов по своим…» — пронеслось в голове, и Крутов приказал: «Принять влево!» Это была команда не для боя, но так вышло. Тем временем левофланговый пулемет противника действительно затих, и Крутов бросил взвод лоб в лоб с группой противника.

— Пленный тут! — напомнил Туркин. Но возиться с пленным никто уже не мог, все бежали. Связанный немец извивался, пытаясь укрыться за кочкой.

— Огонь! Огонь! — требовал Крутов.

Саперы неслись на фашистов. Евгений видел, как упал Туркин, отсекая ручным пулеметом немцев.

…Прыгнувшая мина откинула Янкина на спину. Он дергал головой, будто силясь очнуться. Комиссар неловко, одной рукой приподнимал саперу голову, вглядывался в иссеченное шрапнелью, окровавленное лицо. Из-под ворота его шинели скатились две круглые пули. Бойко видел, как протаял под ними снег.

— Янкин!

Бойко склонился к самым губам раненого. Минер бредил: «Расцветали яблони и груши… Яблони…» В глазах Янкина стыл мутный отблеск.

Нужно было вытаскивать бойца, но артогонь пригвоздил минеров. Да и не смели они оставить проход, не пропустив свое подразделение. Таков закон.

При вспышках осветительных ракет казалось, будто все вокруг взвешено в густом тумане: и размытый скат пологой высотки, и зловещие снопы взрывов, и схожие с тенями людские фигуры… Бойко не сразу понял, зачем рокировался взвод влево. Лишь когда заглохла пальба, уловил смысл происходящего: на левом фланге занялась рукопашная и фашисты невольно отключили артиллерию и пулеметы. Стало ясно, что к проходу взвод не вернется, и минеры пытались поддержать его огнем. Но отличить своего от чужого было мудрено. Бойко скомандовал выползать в нейтральную полосу. Янкина волокли на шинели. От толчков и холода он пришел в сознание. Когда метров через сто минеры остановились, Наумов обмотал другу лицо располосованной рубашкой.

Редкая пороша трусила на разгоряченные лица. Буряк нагреб в ладонь снега и приложил к губам Янкина. Тот благодарно посмотрел на сержанта. К раненому нагнулся Наумов:

— Не робей, корешок!

— Я ничего…

— Дома почти. Лечить будем!

— Дома… Напиши… — Глаза у Янкина расширились, и он умолк.

Бросок взвода к левому флангу был неожиданным, и саперы с ходу врезались в немецкую цепь. В заношенной форме, промокшие и облепленные снегом, красноармейцы неслись огромными скачками. Впереди мчался с поднятыми, как факелы, руками Дубак. Обе кисти у него были оторваны, по рукавам текла кровь; опешивший немец вскинул автомат, но не попадал пальцем на скобу.

Крутов бежал в самой гуще.

— Бей… бей… — лихорадочно выдыхал он.

Дубак был как знаменосец. Он держался впереди, но силы оставляли его. Истекая кровью, учитель резко повернул вправо, на нейтральную зону, пересек границу минного поля и пнул ногой проволочную оттяжку. Плеснул огонь…

Это было как сигнал. Единым натиском саперы загнали противника на взрывное заграждение. В воздух поднялись еще мины, шрапнель косила фашистов. Вслед за немцами вывалились в образовавшуюся брешь красноармейцы. За спиной у них татакал взводный пулемет, и все знали — это Туркин не давал врагу подняться.

И все же с десяток фашистов прорвалось к проходу. Без выстрела кидались они от кочки к кочке, настигая Евгения.

Евгений видел немцев и ждал пули в спину. Над ухом у него кто-то заорал:

— Отходи-и!

Евгений никак не мог вспомнить фамилию кричащего, но послушно вскинулся и запетлял.

Над головами опять взвились ракеты. Двое одолевших минное поле бойцов залегли и открыли огонь. Это вызвало заминку у преследователей, и взвод разрозненными группками схлынул в нейтральную полосу.

Подбирая раненых и отстреливаясь, саперы уходили к своим. Однако на плечах у них еще висела погоня. Лишь в нейтральной зоне немцы мало-помалу отстали, и только один, разгоряченный и взлохмаченный, не отступался. Евгений слышал за спиной хруст, но подняться уже не имел сил. Он полз, и рядом с ним полз еще кто-то из своих. «Сашка…» — узнал наконец Евгений. Тот неотступно следовал за командиром, волоча на ремне перебитую осколком винтовку. «Ты зачем?» — глазами спросил Евгений. «Туркин велел», — громко доложил Сашка и оглянулся. Где-то там Туркин со своим ручником еще подавал голос, он беспрестанно менял позиции, и фашисты в неразберихе никак не могли его подавить.

Безоружный Сашка зудел над ухом: «Стреляй!.. Стреляй!» Но Евгений не мог выстрелить: не вправе был рисковать последним патроном.

Немец догнал их возле увитой снегом воронки.

Евгений повернулся. Зеленоватый свет четко выделил фашиста. На непокрытой голове его блестел снег. Сейчас Евгений не промахнулся бы.

Их разделяла метровая воронка. На дне ее лежал давнишний, попорченный зверем мертвец, и даже мороз не мог заглушить сладковатый трупный запах… И Евгений, и Сашка, и немец, казалось, оцепенели…

Ночной бой затухал. Наумов с Буряком ползком волокли по запорошенной целине Янкина. За ними тащился комиссар.

На левом фланге еще достукивал запоздалый пулемет, но оборона уже погрузилась во мрак, минеры поднялись. Не сговариваясь, они приняли влево — туда, где прорвалось в нейтральную полосу ядро взвода.

Нейтральная полоса… Ни днем ни ничью не прекращается здесь невидимая жизнь. Сотни глаз и приборов контролируют каждый клок истерзанной и облитой кровью полоски земли. Разведчики и саперы, наблюдатели и снайперы — все те, у кого крепкие нервы и твердая рука, — ведут там никогда не стихающее сражение. Все пристреляно и перекрыто огнями на этом узком пространстве, всюду поставлены хитроумные ловушки на людей, и лишь бескорыстный посланец природы — снежный полог милосердно укутал избитую и обожженную войной землю.

Глухая тишина придавила нейтральную полосу. И в этом гнетущем безмолвии скрадывались шорохи, стоны и горячечные безголосые жалобы раненых.

— Прошли наши, — тихо сказал Бойко.

— Не все… — отозвался Наумов; его внимание привлекли расплывчатые пятна в стороне. Оставив Янкина, он вскинул автомат и подался туда. Отмерив шагов двадцать, Наумов достиг воронки, навис над немцем. В горячке тот не сразу ощутил опасность, а когда обернулся, сапер уже валился на него.

Немец пальнул вверх, и вражеская оборона вновь ожила, на нейтральную полосу брызнули огненные струи; очереди обдали воронку, прижав саперов к земле, и в этот миг немец вскинулся и нырнул в темноту.

— Ушел… — обиженно, как мальчик, пожаловался Сашка.