Евгений ступал, как лунатик, пытался что-то спросить, но Аня цыкнула, и он замолк. Тайком пробрались они в комнату, Аня зажгла коптилку.

— Женя, не верю… Главам своим не верю…

В полумраке Евгений озирался. Аня сказала:

— Мамы больше нет… Я одна…

Евгений плохо воспринял ее слова, ответил:

— Я помню… То есть… да, мама, конечно…

— Что помнишь?

— Тебя…

Вдруг он припомнил расставание в районе контрудара, и свою растерянность, и голос Наумова под окном…

Они сели за стол. Евгений не видел тарелок, не замечал на Ане старого маминого платья.

— Почему ты здесь?

— А ты?

Аня сдернула с головы бархатную ленточку, белые пряди засыпали ей глаза.

— Нужно, Женя… Такие дела…

— А я думал… спасовала…

— Нет… Война, нужно.

В словах ее слышалась горечь, и Евгений хотел сказать ей что-то теплое, приятное, но хорошие слова где-то растерялись.

— Глупый… глупый ты… — Аня всхлипнула. Евгений коснулся ладонями ее мокрого лица, и в ней поднялась обида на жестокое время — все нельзя… нельзя расслабиться, нельзя всерьез думать о личном. Они досмотрели друг другу в глаза и поняли, что оба шли по пути, конец которого не виден.

В городе царила неразбериха: то зависало тревожное затишье, на улицах появлялись прохожие, обходя стороной патрульных, крались по задворкам и глухим переходам, то вновь разгоралась пальба. На чердаках и в подвалах, по окраинным улицам Подола и Печерска оживали очаги сопротивления. Взрослое население мигом рассеивалось, а по закоулкам и лазейкам шныряли неугомонные мальчишки, таскали бойцам воду и куски хлеба, выводили к днепровским кручам раненых.

Улучив момент, Евгений и Сашка вышли со двора и повернули направо, к Арсенальской. Сашка, был уже в собственном костюме, и это несколько скрадывало его несуразный рост, хотя он все же выделялся среди прохожих. Евгений приказал ему еще раз повидаться со знакомой девчонкой. Бойко не простит им даже малейшей упущенной возможности связаться в городе со знакомыми: кто-то же слушает радио, у кого-то есть информация, планы.

У Евгения щемило сердце: где сейчас мать? Да и отчим… Былая отчужденность к Владимиру Богдановичу растворилась. Евгений не понимал, отчего это произошло, он лишь ощущал что-то общее, единящее их. Зная, что его родные не были близки с Поричками, он решил в первую очередь навестить Груню: она-то должна знать что-нибудь о Владимире Богдановиче.

Он пошел через Марининский парк. Незаметно для себя обогнул заваленный мусором фонтан и свернул в крайнюю аллею. Отсюда виднелся фасад ДКА с барельефами красноармейцев в буденовках. Здесь он и спохватился, что ему не на Подол, а на Бессарабку, где в квартире бывшего солиста — баса Зырянского — проживала Груня. Трамваи не ходили, и Евгений пешком спустился к Крытому рынку.

Груня встретила его радушно.

— Кого я бачу! Евген Викентьевич… — запела она, вздымая руки. Евгений увернулся от объятий, и она сказала: — Мой руки.

Пока Евгений цедил из умывальника воду, Груня выставила еду. «Не буду есть… Любовница отчима…» — отчужденно подумал Евгений.

— О моих не слыхали? — спросил он.

— Слыхали. И Владимир Богданович в армии, и Ольга Захаровна…

— Да, но адрес бы…

— Хо-хо… Тут свий запамятуешь! А ты… а вы соткуда?

— Соттуда.

— Жизнь… Профессор работает, заставили. А я… Голова, мигрень… — Груня потянула со стула косынку, повязалась.

— Кто ж его заставил?

Груня изнеможденно опустила на валик голову, закинула на диван ноги.

— Власть.

— Какая? — Евгений не сразу сообразил, что в захваченном врагами городе может существовать власть.

— Германцы.

— И он пошел к ним служить? Сволочь! Видел я когда-то вашего «профессора» у Поричек!

— Так вы знакомы с Поричками?! — оживленно воскликнула Груня. Она давно заметила, что ее покровитель Зырянский с чрезмерным интересом относился к Поричкам, и понимала, какая там приманка. Нет, женитьба Зырянского на Мусе никак не устраивала Груню, и появление Евгения оказалось на руку. — Сходите! Там же одни женщины… Может, у них адресок… — Груня сочувственно цокнула языком и сменила разговор.

Галина Тарасовна сыпала в кипящую воду остатки пшена. Она никогда не делала запасов, а нынче пришлось об этом жалеть. Сегодня уже ходила к соседке — за солью.

С пыльного рояля широко усмехалось моложавое лицо Юрия Петровича. Давнишний, довоенный снимок. Галина Тарасовна привычно подумала — ни к чему такая улыбка, не мужская. И устыдилась: где он, Юрий? Всего два письма получила после его ухода в армию, но сообразила по ним — кружит со своей частью где-то вблизи.

— Утром нашли мертвую девчонку… — раздался голос Муси. Она только что вошла, все утро впустую пробегав по хлебным очередям.

Галина Тарасовна перестала трясти ложкой, уставилась на ширму, за которой переодевалась дочь.

— Все говорят — немцы ее… ну, понимаешь, солдаты ее… словом… — запиналась Муся.

— Немцы — культурный народ. Не посмеют! — отчеканила мать. Внешне, она выглядела спокойной и невозмутимой, лишь мелко дрожащий подбородок выдавал волнение.

— Культурный? — переспросила Муся.

Мать не ответила. Она с тревогой подумала: что делать с дочкой? Всю жизнь Галина Тарасовна стояла за спиной мужа, он решал все сложные вопросы, и когда наступило тяжкое время — спасовала! Ох как спасовала! Не нашла в себе решимости уйти из города, уйти в неизвестность. А как было уйти? Одни шептали — сдадут Киев, другие уверяли — ни за что! Не смогла Галина Тарасовна сняться с места, пока думала-гадала — ушел последний поезд. Ей бы пешком! Но куда? В местечко, к старому Захару Платоновичу? А хотя бы… Растерялась Галина Тарасовна, нечего тут оправдывать себя.

— Мам, а еще говорили…

— Перестань! — Галина Тарасовна опасливо оглянулась, она и сама слыхала кое-что про ночные аресты, пытки, убийства…

— Теперь — перестань. Не пустила со своими…

Ох, эти свои! Извела ее Муся: «Надо уезжать с консерваторией… В Ташкент…» Была сцена у фонтана. В один прекрасный день, когда особенно бомбили город, Муся заявила: «Мам, я уезжаю!» — «Ку-уда?» — «Со своими…» Галина Тарасовна расстроилась до крайности и пошла на все, чтобы не отпустить дочку. Боялась — пропадет, неопытная. Да и последнее, полное неясностей письмо Юрия. Оно-то, если по правде, и держало Галину Тарасовну в Киеве. Думалось — заявится муж, отпустят же его на день-другой, и все само собой уладится. Это ожидание сковывало душу, связывало Галину Тарасовну. «Нельзя уезжать… Ждать, ждать Юрия…»

Муся осталась в Киеве. И теперь мать не знала — сбережется ли дочь? Разве эти, которые пришли, вандалы?

Галина Тарасовна тяжко вздохнула. Третий день никто к ним ни ногой, все новости с улицы. Говорят, говорят… Говорят, кого-то повесили за хранение оружия. Говорят — хлеб будет. А хлеба нет. Будет, объявили, по карточкам, для тех, кто пойдет работать на немцев. Ну, это уж дудки! Галина Тарасовна закусила губу и сняла с керогаза кашу. «Что будем есть завтра?» — шевельнулась у нее смутная мысль.

Что повело Евгения к Поричкам? Только ли оброненная Груней фраза, что они, возможно, знают адрес его родных? Запыхавшись, одним махом взбежал он, как когда-то, на второй этаж, пронесся в конец коридора и постучал в дверь.

— Кто там?

— Я.

Дверь открыла Муся. Евгений увидел, как задрожали у нее пальцы. Она отпустила портьеру — старенькую, полотняную, вышитую собственноручно Юрием Петровичем. Евгений порывисто откинул завесу и ступил через порог.

— Не ждала?

— Нет… я ждала… я…

На ее исхудалом лице лучились одни глаза. Муся прильнула к плечу Евгения, но тут же отстранилась.

— Ты одна?

— Папа на фронте, а мама…

Муся пошарила на столе, возле керогаза, — хотела угостить Евгения, — но ничего не нашла и бросилась в кресло.

— А мама? — напомнил Евгений.

— Мама скоро… Извини; я хотела, но мама…

Муся стыдилась признаться, что они с матерью голодают и что Галина Тарасовна пошла на толкучку менять платье на продукты. Она поерзала в кресле.

— Откуда ты свалился?

— С фронта, война… А ты как?

— Хотели эвакуироваться, но ждали папу…

— Ждали?

— Ой! Теперь все кого-нибудь ждут… О твоих ни гу-гу… — Муся пустила слезу и спряталась за ширму, но через минуту выскочила оттуда. — Ты насовсем, Женя? Что я говорю! То есть, понимаешь…