Вечер выдался теплый, с клумбы веяло душистым табаком. Ужинать сели на веранде.

— Ой, горюшко! — запричитала бабушка, поправляя на самоваре конфорку. — Щипчики забыла… Принеси, Женюшка.

Лампа над столом палила мошкару, в саду что-то шуршало. Женя неохотно встал, покрутился возле двери, не решаясь войти в неосвещенную комнату. Мало ли что там…

— Не бойсь! — хихикнул дядя Павло и бросил в темный проем конфету. Женя отчужденно глянул поверх дядиной головы с круглыми, совиными очками. Ему было невдомек, что в очках тех простые стекла.

Дед цедил из бутыли в графинчик вишневку и слушал Юрия Петровича, который сетовал: то он на гастролях со своей капеллой, то супруга, а Мусю все приходится подкидывать в чужие гнезда. И нынче Галина Тарасовна укатила во Францию. Конечно, Париж, Гранд-опера…

— Культура! — вздохнул дед. — А мы не дальше волости… Тут своя опера. Приезжал Нечипор: вступать или не вступать в коммунию? Он бы как люди, да баба ни в какую: «Не дам корову…»

— Отвяжись ты с Нечипором! — вмешалась бабушка. — Человек с дороги… Корову отдадут — а самим как? В лавке не накупишься…

— Опять за свое! — прикрикнул дед.

— Что, неправда? Ситцу — и того нету!..

— Верно, мать, — осклабился дядя Павло. — Сперва нужно строить мануфактурные фабрики, а не тракторные заводы. Инкубаторы придумали, голодранцы! Сперва цыплят, потом детей… Ха-ха… Сначала одень и прочее…

Поняла или не поняла бабушка, что оно за прочее, но в разговор больше не вступала: не в ее правилах было разводить турусы.

Укладывались спать долго, шумно. Кто-то из детей опрокинул на комоде вазу с бессмертниками, и бабушка заохала:

— Не к добру, на ночь глядючи.

Женю положили на кухне, на печке: его комнатку отвели приехавшим. В кухне было шумно, Женя сонными главами блуждал по стенам, слушал, как снуют под потолком мухи. Потом для него играл вчерашний шарманщик, потом Женя таскал из огня конфеты, обжигался и падал…

Разбудил его выстрел. За окном билось зарево, на цепи заливался Султан. В доме стояла суматоха. На широкой печи было темно и страшно, в углу дзинькал пустой горшок.

«Бом-бом-бом-бом!» — частил колокол. Взрослые торопливо одевались, через кухню пробежал длинный Юрий Петрович, за ним прошел с подтяжками в руках дядя Павло. В дверях показалась бабушка: «Спи, спи…» Но Женя уже соскочил на пол и прильнул к румяному окну. Пожар разгорался. Полыхало через два дома, у однорукого Рымаря.

Протирая глаза, в кухню забрел Костик. Какое-то время мальчики бок о бок липли к стеклу, затем шмыгнули на улицу.

— Воды! Воды! — раздавалось вокруг.

Огонь бушевал. Красные языки жахали из дверей и окон. С крыши рвались горящие пучки соломы. На головы сеяло сажей, углем, искрами. Летели головешки.

— Ой, лихо! Ой, спасите, люди добрые! — голосила распатланная Рымариха. Сам Рымарь с простреленной ногой корчился возле ворот; потом его повезли в больницу. Шептали: «Пустил кто-то петуха активисту, комнезамовцу…»

— Воды-ы!

Воду несли в чем попало. Высокий Юрий Петрович подбегал под самую стреху, плескал из ведер, горшков, кувшинов. Но пламя сбить не удавалось. Рымариха уже и не кричала, только всхлипывала. По всему местечку выли собаки.

— Бросить голубя — потухнет! — подсказал дядя Павло. — Белого голубя в огонь!

Женя с ужасом увидел, как швырнули в пожар птицу, и кинулся прочь.

После колготной ночи в Спысовом доме держалась тишина, гости еще спали.

Прохоровна пекла ватрушки к завтраку и досадовала на плохо подошедшее тесто, а тут еще яйцо вытекло в самовар. Она с трудом сдерживалась, чтоб не отчитать вслух кота или хоть Захара Платоновича. Наконец турнула обоих из кухни. Кот как ошпаренный шмыгнул во двор, а Захар Платонович прибился к зятю в кабинет.

Викентий Станиславович сидел за письменным столом, наклонив голову и потирая руками залысины. Перед ним лежали бумаги, его горбоносое, с черными усиками лицо выглядело утомленным. Возле отца, высунув язык, что-то малевал Женя.

Захар Платонович опустился на деревянное креслице, в котором обычно томились клиенты зятя, покашлял, достал из жилетного кармана часы, щелкнул крышкой. В окне полоснулась белая занавеска, за распахнутой створкой кивнул узорчатой головой подсолнух. На вишневом дереве вяло шевелились тронутые ночным пожаром листья, утренний ветерок нес в комнату запах гари. Захар Платонович покачал головой:

— Управы нет на пакостников… Жгут… Где же правда, Викеша?

— Будет процесс. — Викентий Станиславович скрипнул пером.

— Стреляют, чтоб им руки отсохли! Рымарь для них что бельмо в глазу: первый пригнал скотину в артель.

— Да… Борьба за справедливость легкой не бывает… — Викентий Станиславович оторвался от бумаг и, приметив, как сосредоточенно слушает Женя, погладил мальчишку по голове. — Бедность и богатство всегда враги. Борьба неизбежна. Павло зачем пожаловал?

— «Бублички» поет… Отпуск…

— И одежку отсмолил — глянуть совестно.

— Со старыми б дружками не стакнулся. Поговори с ним, Викеша…

Захар Платонович ушел от зятя с каким-то беспокойным чувством: в голове мельтешило новое слово — коллективизация; вертелись Нечипор со своей коровой, Павло в дурацких очках, пожар, обеспокоенная Прохоровна…

Днем Прохоровна с дочкой окучивали картошку. Придя в дежурства, Ольга успела простирнуть Женины штанишки, поела. Бессонная ночь никак не отразилась на ней. Из-под белой косынки с красным крестом выглядывали широко поставленные, улыбчивые глаза, на лице — румянец. Невысокая, одного роста с матерью, она легко махала сапкой, напевала:

Задевая подолом ботву, переступала то на свой рядок, то на материн.

— Шла с дежурства… Судейский писарь сказал — поймали бандита.

— Какой писарь? — спросила Прохоровна, хотя отлично знала, о ком речь.

— Володя.

— Какой он тебе Володя!

— Ой, мамо, вечно вы… Ну, Владимир!

Прохоровна тайком вздохнула: да на Викентия все с завидкой глядят — золотой зять!.. Умный, образованный, во всем положительный… Только возраст у зятя не тот… Видно, зря надеялась Прохоровна, когда Ольга, поддавшись уговорам, выходила за Викентия Станиславовича, что стерпится — слюбится. Вот уж и внучок подрос, ан ни любви, ни привычки. У Викентия сорочка без пуговицы, а ей — «Володя»…

Прохоровна выполола рядок до конца, разогнулась, прислушалась к детским голосам: заспорили внучата.

— Слезай с лестницы, сатана! — крикнула наугад. — Вон у деда лозина!

Внимание детей давно привлекала запретная лестница, которая уходила в таинственное чердачное окно. Что там? Внуки давно ждали подходящего момента — покуда грозная бабушка скроется за углом… И вот…

Первым полез Костик. Неуклюже, как медвежонок, ступая меж выставленных отмокать банок из-под варенья, он через минуту оказался на лестнице. За ним последовал юркий Женя. Мальчики мигом разворошили на чердаке старые книги и журналы, из окна выплыла туча пыли. Вскоре оттуда свесились облепленные паутиной головы.

— Муся, давай сюда!

Зажав краюшку с медом зубами и оглядываясь, Муся нерешительно поставила сандалию на ступеньку. Над ухом у нее что-то жужжало. Оса! Противная, вот тебе! Отпустив перекладину, девочка махнула рукой и полетела на банки. Звякнуло битое стекло…

Ольга первая примчалась на крик. Схватив на руки окровавленную Мусю, понесла в дом. Следом голосила Прохоровна: «Ой, лишенько! Живот порезала… Говорила старому — прибери дробину!»

В этот же день Захар Платонович положил на буфет свежую лозину, и мальчики до самого обеда чувствовала себя виноватыми. Они играли на задворках, стараясь не попадаться взрослым на глаза. Пока больная Муся вылизывала мед с блюдечка, они дважды обошли усадьбу вдоль забора; слева от крыльца, возле сарая, выбили сучок из доски и заглянули к попу: у попа было тихо, пустой гамак скучно провисал меж столбов. За домом, в саду, было слышно, как чахкает крупорушка на дальней улице.

Жарынь. Возле колодца умостились осовелые куры. Мальчики тоже подошли к срубу, заглянули вниз. Из прохладной глубины пахнуло сыростью. На черном зеркале воды что-то булькало, это были жабы. Костик подергал спущенную в колодец цепь, от притопленного ведра пошли круги.