Евгений отмалчивался. До него долетали обрывки телефонных разговоров, стук машинки, тихая возня посыльных.

— Журков, к командиру!

Помначштаба по разведке, малоразговорчивый лейтенант со свежим шрамом на подбородке, выскочил из укрытия и, на ходу защелкнув планшет с картой, побежал, хотя и бежать-то было три шага. После ухода лейтенанта в щели заспорили о плотности войск противника, толковали о стыках, о накапливании немецкой артиллерии, выверяли часы. Евгений тоже глянул на стрелки, подумал: «Скорей бы вечер». Вечером ему идти с полковыми разведчиками за реку, через границу…

Задача свалилась на Евгения нежданно: лишь накануне он принял взвод в полковой саперной роте и не успел толком познакомиться с людьми. Хорошо еще, оказался с ним Буряк, отныне — отделенный. Тот умудрился за день изучить свое новое отделение и, вызвавшись идти с Евгением, прихватил рослого, тяжеловесного сапера Наумова.

— Справимся, командир, — заверил Буряк, и Крутову ничего не оставалось как согласиться. К тому же рота недавно понесла значительные потери, и люди ходили как в воду опущенные. Был убит и ротный, вместо которого назначили Бойко. Правда, бывший политрук еще сдавал школьные дела. Зато Буряк неотлучно находился рядом. Вчерашний курсант держался на КП непривычно тихо и серьезно. Он украдкой косился на свои петлицы, любовался новенькими угольниками и поглядывал на грудь, даже поглаживал гимнастерку: за подрыв моста Буряка представили к медали.

Евгению было о чем поразмыслить. Он почти машинально повторял задачу, поставленную командиром полка. Задача нелегкая, тем более что никто из разведчиков еще не перебирался на ту сторону пограничной реки. Граница в сознании Евгения с детства отпечаталась как что-то неприкосновенное, но война все нарушила, все переиначила… Он снова и снова представлял себе прибрежную полосу. Ему была известна болотника с ручьем, по которому надлежало затемно выволочь к Пруту оснащенные лодки.

Евгений знал почти всю оборону полка, от фланга до фланга, тем паче что она держалась реки: несмотря на временный захват небольших плацдармов то в одном, то в другом месте, враг не сумел удержать ни одного метра восточного берега.

Время на КП, казалось, замерло. Длинный и грузный Наумов томился, скептически посматривал на своего нового молодого отделенного и, будто невзначай, пробасил:

— Дырочку проколи…

— Зачем? — Буряк отдернул руку от груди.

— Сам знаешь…

Всегда острый на слово, Буряк не нашел что сказать, стушевался…

Наконец саперов позвали, они вместе с разведчиками сдали на хранение свои документы. Пора было уходить, готовиться к операции. Но на КП разнесся слух: по радио выступит Сталин. Из комиссарского блиндажа вынесли приемник.

Возле приемника скучился весь штаб. Комиссар что-то говорил командиру, склонялся к приемнику, крутил лимбы; в толпе шуршал сдержанный говорок. Евгений как-то незаметно потерял ориентировку во времени, минуты у него растягивались в часы, он вскидывал глаза к секундной стрелке, вслушивался в гомон и думал, что выступление давно началось и он пропустил первые слова.

Из приемника донесся негромкий взволнованный голос:

— Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои! Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину продолжается… Войска Германии… были уже целиком отмобилизованы, и сто семьдесят дивизий…

Это был с детства знакомый голос. Евгений напрягся, будто наэлектризованный.

— …Пакт о ненападении есть пакт о мире. Могло ли Советское правительство отказаться от такого предложения?.. Необходимо, чтобы наши люди… поняли всю глубину опасности… чтобы в наших рядах не было места нытикам и трусам… все подчинить интересам фронта… отстаивать каждую пядь советской земли…

Евгений так и не понял, все ли он слышал. Давно выключен приемник, а заполненная людьми ложбина бурлит. Воины обсуждают услышанное.

— Сто семьдесят…

— Велика Россия!

— Эге-ге… Каждую пядь!

Евгений вернулся в роту в самом бодром настроении. В таком же состоянии пребывали Наумов, Буряк и остальные саперы; они кончили свои приготовления к ночному рейду с разведчиками, Евгений все проверил и отпустил их — покимарить. Он и сам забился в щель, привалился спиной к прохладной песчаной стенке и прикрыл глаза; он слышал чей-то смех, потом все стихло, однако уснуть не мог. Уловил чью-то фразу об устойчивости обороны на участке полка и снова подумал, что события не так уж угрожающи. Он верил, что неудачи на других фронтах — дело временное, что теперь, после обращения вождя, грядет общее наступление Красной Армии. Конечно, он помнил, что в эти дни шли жесточайшие бои в Белоруссии, Прибалтике и на Украине, что на некоторых направлениях фашистские войска, хоть и ценой огромных потерь, продвинулись на двести и даже триста километров. Но знал он и то, что на участке его полка фашисты не прошли. Как и многие его товарищи, он составил себе представление о вражеских войсках по тем боям, в которых участвовал. А в этих боях он не видел преимущества у противника. Более того, он и его друзья били фашистов, отражая все попытки наступления.

Евгений размяк в полудреме, к нему обратился кто-то, но он не отвечал; он с улыбкой замер, и в этой детской улыбке отразились и спокойствие, и вера в свое дело, и нежелание оторваться от сладостного забытья; он лишь шевельнул пальцами, в пальцах он, казалось, держал тонкие сухие планочки-игрушки на елку, — вспомнил: праздник скоро, вон и дядя Нечипор принарядился… Евгений не дышал — так явно видел он Нечипора: дядя только-только поднес бабушке цыганский плат и, довольный собой, зашел в светлицу, где мастерил Женя. Было уже сумеречно, где-то далеко пели, и Женя боялся шевельнуться; в нем ширилось что-то теплое, светлое, он приник к дяде. А тот глядел в синее окно, думал о чем-то своем и наконец обронил: «Суд нынче…»

…Угасла песня за левадами, и растворились в темноте вишневые сады. Над притихшими хатами замерли тополя. В ночной глуши тревожно тявкали собаки.

В здании суда, за желтыми пятнами окон, — приглушенный говор. Лавки и проходы забиты народом. В углу, за барьером, недвижно горбился, внешне ко всему безразличный, подсудимый Журба — тридцатилетний детина с рябым, плохо выбритым лицом, ранее причастный к банде зеленых. Обочь скучал милиционер.

Затянувшееся заседание подходило к концу. В зале с нетерпением ждали последнего слова подсудимого. Чадили лампы. Остроносый, с подбритыми бровями секретарь суда Володя Рудько спросил что-то у судьи, тот показал глазами на столик с вещественными доказательствами: извлеченной из ноги Рымаря пулей, обрезом и гильзой. Викентий Станиславович машинально отметил, как раскрывался чуть скошенный, небольшой рот секретаря.

Позднее ночное время разлило по залу сонную заволочь, людские лица двоились в радужных кругах. На потолке плавали тени от абажуров.

— Держи-и-и! — резануло криком.

От неожиданности Викентий Станиславович вздрогнул.

Подсудимый в три прыжка достиг окна, пнул ногой переплет и вывалился в темноту. За ним прыгнул милиционер, бахнул выстрел. Очнувшаяся публика ринулась к выходу.

— Держи!.. Держи!..

Однако Журба скрылся, кто-то помог ему.

Совершенно расстроенный случившимся, Викентий Станиславович с той ночи слег. Он и раньше чувствовал недомогание, но тут старая болезнь обострилась; боль то поднималась и жгла плечи, а то отдавала где-то в ногах. В доме запахло лекарствами.

Захар Платонович все собирался опросить Викентия, поговорил ли тот по душам с Павлом, да упустил время, а теперь уж и неловко: хворый человек. Павло же не спешил исповедоваться перед отцом, хотя по-прежнему частенько где-то пропадал.

И все ж таки разговор затеял сам Павло.

— Видно, батя, ехать пора.

— Что так? — притворно удивился Захар Платонович. — Отпуск догуляй!

— Сколько ни гуляй…

Захар Платонович насторожился: не набедокурил ли дорогой сынок? Вкупе с лавочниковым чадом да его непутевыми дружками все может статься, тех прохвостов сам черт связал — куда один, туда и другой.

— Бросил бы ты якшаться с этой сволочью! До добра они не доведут! Сколько нитка ни вейся, а кончик будет.