— Эй, царица, ложку потерял!

Стрелковая рота накапливалась у самого гребня. Торопливо понеслась по цепи команда. Клацнули затворы.

Евгений сощурился, тронул нагретую каску и вновь поглядел на реку. Противник вводил в мост замыкающий паром, у съезда скопилось много машин с солдатами, мотоциклов, броневиков… Над боевыми порядками зависла «рама». С реки потянули в занятое село провод.

…Дивизионная артиллерия ударила по переправе и по плацдарму одновременно. Заработали дружно «максимы», и через высотку перевалила пехота. Ее тут же накрыли минометы, но стрелки прорвались сквозь огонь и пошли на сближение. «Та-та-та!.. Тук-тук! Та-та-та!..» — переплетались очереди. Через саперов катилась цепь, поверху затопали ботинки, в окоп пахнуло по́том.

— Козлов, приготовиться! Буряк!

Пехота несла тяжелые ранцы, у кого-то глухо билась на ремне баклага.

— Вперед! — выдохнул Евгений. На миг он потерял контроль над собой, его обмякшее тело приросло к спасительной земле. Но тут же, ощутив на себе взгляды товарищей, он резко выбросился на бруствер.

Первый бой…

Вдруг замолкла артиллерия. Какая-то внутренняя команда напрягла мышцы — сейчас бросок. Евгений одним взглядом схватил все: и краснозвездную каску на чьей-то голове, и неуправляемый, поврежденный снарядом паром на воде, и желтые бессмертники у проселка.

Пехота шла стремительно, правый фланг роты огибал околицу. Евгений глотнул воздуха и закричал:

— Ура-а-а-а-а!..

Кричала вся рота. И не было других звуков, не было огня, только звон в ушах.

В селе прорванная пулями людская цепь качнулась, обдала волной дома и выплеснулась на левады. За бойцами неслись горячие тени. Нарушители ринулись назад, к берегу. Только теперь Крутов разобрал, что это не румыны, а немцы.

— А-а-а-а!..

Евгений увидел Буряка, у него текла по щеке грязь. Перед ним вскинул руки нарушитель, но Буряк побежал дальше.

Бойцы настигли вражеского офицера. Тот выстрелил в красноармейца и тут же сам был расстрелян в упор. Бой скатился назад к реке, пехота сомкнулась с пограничниками. По ним еще палили с той стороны, но мертвая петля захлестнула плацдарм. Выхваченному из воды унтеру крутили руки, он кусался и орал: «Хайль Гитлер!»

— Командир, сюда! — позвал Буряк. Вместе с Козловым он пил из реки. Евгений, пригибаясь, тоже забрел в осоку. Полуденная жара заливала глаза потом, голову кружил дурманящий запах пороха. Евгений кинул за спину винтовку и черпнул ладонями воду.

Когда саперы вернулись к своему окопчику, там уже хозяйничал командир стрелкового батальона. На берме стоял телефон, и комбат крутил ручку: «Але… Але!» Крутов подбросил к каске ладонь:

— Разрешите?

— Да.

— Моя ячейка…

— Что значит — твоя? Иди-иди, сапер… Але! Шесть раненых, двое… — Комбат оглянулся: — Сколько вас?

— Отделение.

— Соорудить нужно…

И саперы принялись за свое стародавнее ремесло. Копали, врезаясь прямо из хода сообщения и откидывая землю на тыльный бруствер.

Солнце уже поднялось. Высотку обдувало, на обратном скате вольно шелестела кукуруза. Зато сбежавшие к селу подсолнухи стояли смирно, и за подсолнухами, срезав излучину реки, мелко окапывалась пехота. Ненадолго же эта оборона. Стало быть, вооруженный инцидент исчерпан. Малой кровью: убиты двое из пехоты и Рожок. Об этом сообщил Евгению связной от пограничников: возле самой заставы настигла шальная пуля.

За рекой изредка постреливали. Снаряды падали правее, за флангом батальона, на них уже не обращали внимания, тем более что противник отошел от берега и укрылся.

— Смазал пятки! — заключил кто-то.

— Не суй свиное рыло… — добавил бойкий телефонист. Бойцы посмеялись, не удержался и комбат, похлопал телефониста по плечу:

— Знай наших!

Вскоре комбат со связными подался в роты. Туда же протарахтела кухня с запоздалым завтраком. Настроение у красноармейцев и вовсе поднялось.

— То-овсь! — дурашливо скомандовал телефонист и достал котелок.

— А нас покормят? — осведомился Буряк.

— За что кровь проливали?.. — усмехнулся связист.

— Ну-ну, служба! Видал, как меня унтер? — Буряк показал укушенный палец.

— По мордам его!

— Пленный…

Евгений присел в тесном ходе сообщения; заботы о разных неотложных делах одолевали его. И прежде всего нужно было написать суточное донесение: материала накопилось — ого-о! Вопрос только — писать ли об участии саперов в атаке? А если заругают: самовольно пост оставил, ввязался в международный инцидент? И не указывать нельзя: шила в мешке не утаишь. Да, «такая плипорция», как говорил насмешник Гога, бывший морячок из Архангельска. Где-то он сейчас? Марширует небось на плацу с курсантами и ведать ничего не ведает… Евгений задумался и не слышал, как подошло начальство.

Это были командир дивизии полковник Колосов и кто-то из штабных. Оставив машину за скатом, они прошли по обороне батальона и вместе с комбатом завернули на НП. Комдиву не нравилось, что батальон слишком растянулся, да делать нечего, полоса обороны дивизии достигала ста километров.

— Задремал, отделенный? — спросил комдив.

— Никак нет! — вскочив, отчеканил Крутов. — Начальник инженерно-наблюдательного поста…

— Значит, все видел?

— Все! После артиллерийского обстрела группа нарушителей проникла через границу с целью провокации…

— Провокации? Это война, дружок! Враг бомбил наши города, аэродромы…

Евгения поразило это слово — в о й н а. И может быть, впервые он серьезно подумал о том, что отвечает за Буряка, Козлова. И что за его спиной — люди, страна, там живут родные, где-то там мама, Муся… Одно короткое слово обрезало прежнюю жизнь.

После приезда комдива стало известно, что казармы сто пятого полка разбиты артогнем противника. Хорошо еще, что подразделения накануне покинули городок.

Командир дивизии требовал укреплять позиции, проверил огни, спросил о потерях.

— Саперов отправить в часть, — закончил он, видя, что Крутов все еще мнется в траншейке.

Евгений стал собираться в батальон. В душе он откровенно радовался: надоели бесконечные бдения на НП.

Смеркалось, кончался первый день войны. На реке потух последний блик, но Евгений все смотрел и смотрел туда, словно ждал еще чего-то; мысли его прыгали, он думал то о войне, то о доме, и на сердце щемило. Тем временем подвезли убитых на двуколке.

— Вот… тоже домой… — проронил ездовой.

Евгений, как уколотый, шагнул к повозке, откинул брезент. Рожок лежал на боку и в темноте словно чему-то улыбался, и Евгений вздрогнул, однако нагнулся, различил засохшую ранку на голове; он смотрел на Рожка, ему казалось, что тот живой. Вот так же лежал, скорчившись, старый Рымарь, дедушкин сосед, когда подожгли его хату, а самого ранили из обреза. Евгению представилось местечко, ночной пожар, и перед взором его поплыли давнишние события.

…На проулке угомонились даже поповичи с граммофоном. Только у дедушкиного двора суета, ворота настежь: с вечерним поездом прикатили в местечко дядя Павло с Костиком да еще стародавний дачник из Киева Юрий Петрович с дочерью Мусей. Слава богу, как сказал дед, привезли детей на лето, чтоб стары́е не журились!

Бабушка Прасковья Прохоровна с самого утра ждала гостей: кот намывался. Весь день она носилась от печи к погребу, от погреба к колодцу, на грядки, опять к дому, а тут сдала: как скрипнули ворота, так и приросли ее ноги к земле. Встала она у клумбы перед крыльцом и бестолково тычет шпилькой в седой узел волос. А от ворот уже кричит Юрий Петрович:

— Ой, родичи гарбузови! Все ли живы, все ль здоровы?

Бабушка утерла слезу. На ней повисли Костик с Мусей, затеребили с двух сторон. Тут же мялся Женя, он был обижен: все с родителями, а его мама на дежурстве в больнице. И отец не вернулся из суда, заседает…

Наконец бабушка справилась с собой, расцеловала дядю Павла и Юрия Петровича и шумнула на деда:

— Скоро ты, старый? Самовар принесть…

Дед еще топтался у ворот. Он в который раз хватался за дужки золоченых очков, щипал бородку и покашливал; приминая подорожник, тщательно затворил ворота, потыкал палкой в подгнившую доску и внимательно оглядел палку — давнишний подарок дяди Павла. Лишь после этого тронулся к дому, размеренно выкидывая трость на каждый третий шаг. В сумерках он казался бравым казаком, каким был, наверно, в молодости.