Константин выдернул пистолет, но Евгений успел схватить его за руку, они сцепились и молча, не сходя с места, боролись. Евгений чувствовал, что вырвать вальтер он не в силах, и пытался на ощупь освободить из защелки обойму. Константин сообразил это, когда обойма выпала и стукнула его по сапогу. Подставив ногу, он толкнул Евгения, но тот держал его мертвой хваткой, и они вместе покатились.

В темноте увидеть обойму было невозможно. Противники катались по мокрому песку, у Евгения хрустело на зубах. Константин обхватил его за шею и зажал в ключ, в другой руке он держал разряженный пистолет и остервенело колотил Евгения по голове, по рукам. От Константина несло перегаром. Евгений чувствовал, что слабеет, но достать свое оружие не мог: он едва успевал отводить и сдерживать удары. И когда удар пришелся в висок, Константин высвободил руку, опрокинул Евгения лицом в грязь и вскочил на ноги.

— Подследил? — снова со злостью опросил он, пятясь.

Евгений поднялся на левый локоть, выхватил наган и выстрелил…

Напуганная допросами лесничиха раздала бойцам последних кур, бросила хату и подалась к родне, в дальнее село. Хозяйство ее пошло прахом. Забредший однажды в опустелый дом Сашка-парикмахер прихватил в лагерь приемник.

Батарейный «Колхозник» чуть шептал, но Бойко по вечерам прикладывал ухо к динамику и записывал сводки. Из них бойцы узнали о введении осадного положения в Москве и что нашими оставлен Харьков, о планах посева сахарной свеклы в Казахстане и восстановлении эвакуированных на Урал заводов.

Вечером Бойко с Евгением сидели у шалаша. Был десятый час, кроны деревьев уже слились в размытые пятна. Где-то стороной прогудел невидимый самолет. Бойко что-то сказал вполголоса, однако Евгений недослышал: в мыслях он был там, возле кладбища.

…После выстрела бойцы обнаружили кровь на траве, и Евгений почти с ужасом понял, что попал в Костика. Саперы искали его между могил, обшарили заросли, но все впустую. У Евгения будто отлегло от сердца, но полной уверенности, что Костик жив, не было, и он маялся. Кроме того, засада сорвалась, жди теперь нового случая поквитаться с предателями. Бойко понимал состояние Евгения и не докучал расспросами. Но тот сам вызвал комиссара на разговор.

— Как думаешь, Виктор Федотович, вернется завтра Дубак?

— Учитель — человек пунктуальный…

Обстановка оставалась сложной. Никто, кроме Дубака, не мог известить саперов, где свои части, а тем более где родной полк. По ночам все еще то там, то сям гремело, какие-то войска пробивались на восток — медлить больше становилось невмоготу.

Евгений сломил сухой стебелек, продолжил:

— Всякое может… тьфу, тьфу!

— Что ты предлагаешь?

— Не будет завтра Дубака — оставим для него наш примерный маршрут у Рымаря.

С Рымарем взвод имел постоянный контакт, через партизанского командира саперы получали важные для себя сведения: у партизан имелись свои люди не только в местечке, но и в окружающих селах. Партизаны же дали саперам патронов и немного немецких гранат с длинными деревянными рукоятками.

Бойко и Евгений еще не пришли ни к какому соглашению, когда со второго поста привели задержанного. Небритый, но чисто одетый красноармеец был остановлен вблизи дома лесника: он в темноте рыскал по лесу, углубляясь то по одной, то по другой просеке и прислушиваясь. Доставивший его Янкин доложил: «Не сопротивлялся».

Евгений при каганце разглядывал задержанного.

— Из какой части?

— Шестого полка.

— Где попал в окружение?

— Здеся.

— Сам откуда?

— Донбасс.

Лежавший на нарах Бойко встал, поинтересовался:

— Документы принес?

Задержанный пощурился в темный угол, на голос.

— Закопал.

— Что так?

— Для сохранности!

— Документы хоронил… или шкуру?

— Зачем же, товарищ… и так обижены…

Бойко замолчал, понимая, что говорит резковато. Но иначе он не мог, его всегда коробила трусость военного, сующего голову под крыло.

На этом бы и кончилось первое знакомство с новичком, если бы Янкин не выложил на ладонь комвзводу табакерку. «При обыске…» — коротко пояснил сапер. Евгений машинально раскрыл дюралевую самоделку, из-под листков курительной бумаги выскользнуло кольцо с зеленым главком. У Евгения дрогнула рука: он знал этот перстенек, его носила говорунья Бася. Смутное подозрение заставило ею поднять глаза.

— Откуда это?

— Память…

Евгений приметил, как дрогнуло что-то в лице задержанного, вгляделся пристальней и спросил:

— Журба?

Пришлый одичало перекосил рот, ринулся к выходу, но там стоял за пологом Наумов…

В это самое время Павло озабоченно и бестолково шлепал по Киевскому шляху. Он держался середины дороги, громко цокал каблуками о булыжины, и на душе у него было легко, как у человека, который вырвался наконец из неволи; самые большие страхи и неприятности остались позади, можно было не думать об этих поганцах — лавочнике и его отпрыске Вадиме, главное теперь — спастись, а там… В дробных шагах своих Павло уловил будто какой-то мотивчик и, забывшись, поднес пальцы к губам, тренькнул, хотя тут же и умолк, поддернул лямки холщовой торбы и оглянулся на урчание грузовика за спиной. Водитель-немчура в напяленной на уши пилотке обозвал его свиньей и погрозил из кабины кулаком. Павло отступил на обочину, грязевой душ встряхнул его, он на какой-то миг заколебался — куда он бежит? Кто его ждет в том Киеве? Не лучше ли было затаиться в погребе сожженного хутора…

И по дороге, и на окраине Киева никто не спросил у Павла документов, и так же открыто, не прячась, проследовал он через город: пьяных и блаженных, сказано, бог бережет…

Павло постучал в квартиру Галины Тарасовны под вечер. Ему долго не открывали, Муся допытывалась, кто да откуда; потом громыхнул засов, Павло потянул дверь.

— Здравствуй, Маруся! — бодро сказал он, откидывая портьеру.

Муся поморщилась и отступила, давая дорогу нежданному гостю. Навстречу ему поднялась Галина Тарасовна, и Павло угадал ее безмолвный вопрос: почему и как забрел он сюда? Он полез в торбу, вынул коробок со спичками, завязанную в тряпице соль и несколько разнокалиберных кусков хлеба.

— Раздевайся, — жалостливо произнесла Галина Тарасовна: она решила, что Павло побирался. Ни мать, ни дочь не догадывались, откуда он заявился, но не сомневались, что в дороге он натерпелся. Галина Тарасовна спросила: — Как там в деревнях? Дают?

— Да я, собственно…

Галина Тарасовна не отводила голодного взгляда от черствых Павловых краюшек, мысленно поминая бог весть на каком фронте воюющего мужа, и окончательно расстроилась, на глазах у нее выступили слезы. Муся молча наблюдала сцену, мамины старческие нюни казались ей неуместными, а гость попросту вызывал антипатию: попрошайка, не мужчина. Она демонстративно поднялась и ушла за ширму. Галина Тарасовна спросила:

— Откуда ты?

— Из местечка.

— А я подумала… Как там Захар Платонович?

— Дышит. Окружили его… свора!

— Все мы дышим… Оставайся… Ты не встречал там Евгения?

— По-настоящему не вышло… Понимаешь, разные мы… Он военный человек…

— Да, он воюет! — сказала Галина Тарасовна, прислушиваясь к какому-то шуму на улице. В Киеве беспрестанно шли облавы, жителей угоняли в рабство, хватали даже подростков, и это больше всего тревожило Галину Тарасовну. До поры до времени удавалось Мусю прятать — благодаря навязчивой помощи Зырянского. Но сколько это могло длиться? Зырянский все настойчивей сватался к Мусе, и кто знает, доколь будет он церемониться… Галина Тарасовна уже не строила себе иллюзий, она раскусила, что за личность Зырянский, и решительно не представляла, как поднести ему гарбуза.

Чтобы оттянуть голодную смерть, Галина Тарасовна позволила Зырянскому, назначенному режиссером, уломать себя, вернулась на сцену и целыми днями пропадала на репетициях, со слезами рассматривала старые, милые сердцу декорации. Новый режиссер бесцеремонно одергивал певиц, но она кое-как притерпелась к его творческой манере, на несколько часов как бы уходила в другую жизнь, благо в репертуаре сохранились «Мадам Баттерфляй» и «Травиата», «Коппелия» и «Пиковая дама»; но как только кончались репетиция или спектакль, мысли ее возвращались к дому. Она бежала домой, стараясь не видеть изрытое оспой лицо города. Но и не замечать груды кирпичей вместо знакомых зданий было нельзя, к тому же целые кварталы разбитых и сгоревших коробок, словно в насмешку, венчались аккуратными табличками с новыми названиями улиц: Крещатик — «Эйнгорнштрассе», бульвар Шевченко — «Ровенерштрассе»; улица Кирова — улица доктора Тодта.