В Шлиссельбурге нам пришлось встречать новый год. Никаких празднеств у нас, конечно, не было, сидели у рации с наушниками на голове, выполняли обычную работу. Леша Чапко пробовал тренькать на гитаре, с которой не расставался на фронте. Этот черноволосый паренек, небольшого роста, худощавый, голос приятный — баритон, любил под гитару напевать песенки. Особенно у него хорошо получались песни, которые исполнял Марк Бернес. Да и пел-то под Бернеса и чем-то был похож на него. Мы подпевали «Шаланды полные кефали, в Одессу Костя приводил», а также «Темная ночь».

После полуночи к нам в землянку вваливается офицер и говорит:

— Ребята, капитан Семенов просит радистов спеть в честь Нового года песенки. Кто-то из вас, кажется, имеет гитару.

Наши взоры обратились к Алеше Чапко. Он пожал плечами, смутился, а затем обратился ко мне:

— Васька, пойдем вдвоем, мне одному не вытянуть песни, да и как-то неудобно.

Я передал наушники другому радисту, и мы вдвоем с Чапко пошли к Семенову. В штабной землянке нас встретили бодрыми приветствиями. Здесь были, кроме Семенова, еще несколько офицеров. Накурено, на столе скромные закуски из консервов и какие-то напитки. Для начала нам преподнесли по 100 граммов водки, мы закусили. Леша начал настраивать гитару, а затем мы в два голоса спели «Темную ночь». Все сидели тихо, опустив головы, а когда мы закончили песню, раздались аплодисменты. В эту ночь мы пели еще некоторые песни, а нас все просили и просили продолжать. Конечно, выступать с песней — приятное занятие, как для исполнителей, так и для слушателей, и мы с вдохновением выполняли просьбы. Под утро вернулись в свою землянку.

В Шлиссельбурге мы находились недолго, вскоре пришел приказ свернуть оперативный пункт, переправиться через Неву и прибыть в расположение участка обороны, находящегося напротив города Кировска. Рано утром началась погрузка на бортовую автомашину имущества оперативного пункта. Сборы радистов были коротки, за несколько минут мы свернули наши пожитки и в полной готовности подошли к штабу, стали наблюдать за погрузкой ГАЗика. Здесь мне запомнился такой момент. Для Семенова его ординарцы где-то нашли в развалинах Шлиссельбурга пружинный односпальный матрац. Уезжая теперь из города, ординарцам хотелось увезти и этот матрац. Кузов машины был нагружен выше бортов более чем на полтора метра. Матрац взгромождается на самый верх. Картина, конечно, пикантная; фронт, война, амуниции и — матрац, Семенов еще был в землянке и кто-то из стоящих возле автомашины офицеров заметил:

— Семенов до войны, наверное, и не спал на пружинном матраце, так вот хоть в войну понаслаждается.

Эти слова как-то мне очень запомнились. В 1950 году, когда вернулся в Ленинград, я узнал, что наш ПНШ-1, капитан, потом майор и подполковник Семенов Василии Викторович, работает директором крупнейшего предприятия страны — Ижорского завода! «Вот тебе и не спал на пружинном матраце», подумалось мне.

Когда были созданы Совнархозы, Семенов был назначен заместителем Председателя Ленинградского Совнархоза, а после расформирования Совнархозов стал начальником Управления материально-технического снабжения Северо-Запада Госснаба СССР, куда входили Ленинградская, Псковская, Новгородская, Мурманская области, Карельская и Коми АССР. В 1974 году я чуть было не стал его заместителем, однако он ушел на пенсию, а на его место был назначен Яковлев Борис Михайлович, к которому я был Обкомом КПСС направлен заместителем.

Около города Кировска, в районе Невской Дубровки, существовал знаменитый «Невский пятачок», где на левом берегу Невы на небольшом участке земли закрепились наши части, врезавшись в немецкую оборону. На другом, правом берегу Невы, как раз напротив «Невского пятачка», держал оборону 14 УР, и мы из Шлиссельбурга прибыли в это место. Поработав здесь несколько дней, убыли в Красный Бор.

Прослушивание вражеских радиопередач каралось строго, в лучшем случае — штрафной батальон. Однако желание иметь необычную информацию пересиливало страх. «Запретный плод сладок». Время от времени я настраивал их радиопередачи на русском языке. Обычно это были сводки с различных участков фронта, и я узнавал о некоторых событиях, о которых наши средства информации умалчивали. Однако много было агитационных материалов, в основном о советской жизни, о том, что Россией правят евреи и коммунисты, и заканчивались такие агитки призывами переходить в плен к немцам.

Мне запомнилась радиопередача с участием знаменитого певца Печковского. Печковского я знал до войны, как отличного тенора. Женщины от его голоса сходили с ума: «Печковский — душка!». Ему устраивали бурные аплодисменты, женщины и девицы караулили певца на улицах Ленинграда.

Настроившись на немецкую волну, я услышал, что сейчас будет выступать артист Печковский. Он начал свое выступление с рассказа, как он перешел на сторону немцев. Перед началом войны артист был на даче где-то под Ленинградом, в Лужском районе. При наступлении немцев на Ленинград Печковский спрятался и дождался немцев, таким образом освободившись от советской тирании. Далее он говорил о своей концертной деятельности у немцев и закончил свое выступление грубой фразой: «Коммунисты будут от немцев бежать и срать!» Возможно, именно из-за этой фразы я запомнил выступление любимца ленинградских театралов.

Как известно, Печковский после Великой Отечественной войны отсидел в лагере 10 лет, а затем в средствах массовой информации пытались обелить его и представить как невинно пострадавшего. Думаю, что в архивах КГБ сохранились материалы о фактических делах Печковского во время войны.

Находясь в Красном Бору, мы все чувствовали приближение важных событий по полному освобождению Ленинграда от блокады. Сводки с фронтов говорили о беспрерывных победах наших войск, и мы с сильной завистью слушали эти сообщения. Все жаждали наступления и наступления успешного, позволяющего рвануть вперед, так как все предыдущие наступления на нашем участке кончались неудачно, в лучшем случае продвижением на несколько десятков метров вперед.

И такой момент наступил. К сожалению, не на нашем участке, а правее от нас, в стороне Пулковских высот. Мы видели и слышали, как там началась ураганная артподготовка, вступила в действие авиация. Через офицеров штаба мы пытались узнать: как там идут дела, однако сведения были разноречивые, никто толком ничего не знал.

На второй день, рано утром мы почувствовали что-то неладное, какую-то таинственную тишину: со стороны немцев не слышно было никаких звуков и выстрелов. Наконец поняли — немцы покинули траншеи. Потихоньку стали пробираться в их сторону, и вскорости убедились в наших догадках: немцев нет! Сразу бросились в немецкие землянки на поиски продуктов, и были весьма вознаграждены — нашлись сухари, галеты, консервы.

Я уже говорил, наши ОПАБы были способны стоять насмерть в обороне, для движения вперед не было транспортных средств. Однако несколько ОПАБов, находившихся в стыке с наступающими левее нас войсками, были подхвачены полевиками и вместе с ними двинулись вперед, в связи с чем радистам прибавилось заметно работы для поддержания контакта с ними.

Вскорости частям укрепрайона Ленфронт выделил транспортные средства, и мы двинулись вперед, в наступление! Прощай, Красный Бор и станция Поповка! Встретимся мы с вами уже только после войны, в 1951 году.

Общее наступление частей 14-го укрепрайона было направлено на юг от Ленинграда: Новолисино, Форносово, Поги, Лисино-Корпус. Меня с Исаем Дронзиным привезли с рацией ночью в какую-то деревеньку, сбросили и приказали наладить связь с ОПАБами и штабами УРа, быть промежуточным звеном между ними. Мы обосновались в какой-то избе, развернули антенну, установили связь, я начал из сухого пайка готовить кашу, так как мы сильно проголодались. Но в это время, около полуночи, последовал по рации приказ: к утру прибыть в Форносово, ибо утром рота уходит вперед. Предстоял путь километров пятнадцать. Преодолеть это расстояние с пустыми руками было пустяком. Но у нас был приличный груз: рация в двух упаковках, винтовки, сухпаек, запасное питание к рации, вещмешки, личные веши. С таким грузом не только двигаться пешком было невозможно, едва удалось все поднять с земли, тем более, что Дронзин («Малек») был маленьким мальчишкой в половину моего роста, щупленький, с маленькой головой, силенок у него — «кот наплакал». Уменьшить груз — невозможно, ибо сухой паек после блокады ценился на вес золота, а о запасном питании к рации и речи не могло быть, для любого радиста оно ценнее жизни.