Потом, когда маму похоронили, а ему перестали давать деньги даже самые грязные шарашки, он находил себе женщин, брал кредиты на них — и пока деньги были, они пропивали их вместе.

В один из дней я вернулся из школы, а дома была очередная шалава в мамином платье. Она была не совсем трезвая и чистая — в отличие от платья. Не знаю, не помню, что я ей сказал — но, наверное, это было что-то обидное. Она схватила меня за руку и кинула в стену, а потом несколько раз пнула — дело житейское, я к тому времени уже привык. Мой старый кот бросился на нее, но она палкой от шваброй сломала ему позвоночник — он двигаться не мог, но не умирал. Помню, я пытался его кормить, а он — рассказать мне, как ему больно.

Когда… тот человек, который по документам считался моим отцом, вернулся домой, женщина пожаловалась, что я плохо себя веду. Он был в неважном настроении — его кинули с зарплатой. Кота он добил, а я вылетел в сени… на веранду, — пояснил я Ребекке непонятное слово, — как футбольный мяч. Он сломал мне три ребра, как потом оказалось. Хотел добавить еще, но я убежал. И сразу прошелся по главной улице, постаравшись сделать так, чтобы несколько человек видели, что я ухожу из поселка.

В тот день не только закончилось мое детство. Я тогда впервые узнал, что такое настоящая ненависть. Дело в том, что кота, которого убили эти люди, мы брали вместе с мамой маленьким котенком — я видел фотографии где он спал со мной в кроватке. И тогда я словно впервые осознал происходящее — и понял, что именно чужая тупая злоба этого человека убила мою мать— как только что последнее близкое мне на это свете существо.

Я отнес и закопал кота на могиле матери — неглубоко. Поужинал конфетами с могил, дождался ночи и незаметно вернулся домой. Прокрался в свою комнату, а когда… эти люди закончили выпивать и заснули, зашел в их комнату. Подтащил плед к дивану и, раскурив две сигареты, положил их так, чтобы покрывало затлело — пришлось раздувать. Потом перешел на кухню и собрал растопку… старые газеты и щепки, в кучу у дров рядом с печкой. Да, у нас была печка, которую дровами топят. Хотя и было лето, но дрова рядом с ней лежали — не на улицу же выносить.

Когда покрывало в комнате уже хорошо дымило, я поджег поленницу и вышел на улицу. Убежал в лес только тогда, когда дом полыхал, а из него никто не выбежал.

По мере того, как рассказывал, в носу появился кисло-сладкий запах углей пепелища сгоревшего дома — многократно пролитого водой пожарными, приехавшими из райцентра под самый конец.

— Ночь я провел на излучине реки, — невольно ощерился я, глядя сквозь пространство в воспоминания. — Накидал сена в старый дуб — он был расщеплен молнией, и часть легла параллельно земле, как полка в поезде. Когда проснулся, испытал удивительное чувство. Наверное, это было ощущение свободы.

Утром вернулся в поселок. Серьезно разбираться никто не стал — меня сначала отправили в больницу, а потом к двоюродной бабушке в Первомайский — это соседний поселок.

— Не могу сказать, что это страшная или грязная история, — пожала плечами Ребекка, заполняя паузу и глядя на меня чуть склонив голову. — Но ведь это еще не все? — добавила она, кратко посмотрев на Юлию.

— Не все, — кивнул я и, удивляясь тому, с какой легкостью рассказываю подробности своей жизни, продолжил: — В Первомайском имелась… молодежная банда — так тебе будет понятней. Все скидывались в общак… в казну для арестантов, — снова пояснил я, — якобы для тех, кто сидит в тюрьмах.

— И ты оказался в этой банде, — когда я ненадолго задумался, произнесла Ребекка.

— Бекки, понимаешь, Рабочий Поселок и Первомайское — это умирающие моногородки. Это не то место, где ты выбираешь оказаться в банде или нет. Тебя или принимают, или из тебя вынимают — используя как дойную корову. С меня доить было нечего — бабушка с которой я жил, говорила мне, что живем на минимальную пенсию — денег у нас совсем не водилось. И да, мне — чтобы не превратиться в опущенного, пришлось доказывать, что я достоин того, чтобы пополнить ряды юных уголовников.

Юлия отошла к узкой бойнице и, присев на подоконник, потягивала вино, глядя на гладь залива. Ребекка, отставив бокал, подошла ближе, присев на краешек стола.

— Доказал?

— У меня был выбор? Доказал. В один из дней — когда мне было одиннадцать, нас старшие позвали к реке. Там палатки стояли, и двое туристов ночевали — брат с сестрой. Отнимать ничего серьезного у них не стали — только так, дешевку, чтобы заявление не накатали — туристы залетные, у нас трое сели за таких. Но старшие над ними поиздевались — избили слегка, поглумились. Забрали телефоны, угрозами заставили блокировку снять.

Девушка-туристка совсем молодая была, студентка, будущая учительница. Ее фотки смотрели, страницы в соцсетях, переписку читали, смеялись все — а я тогда сильно задумался. Ведь за эти несколько минут на экране ее смартфона увидел мира больше, чем за все свои годы. Та девушка много где побывала, по миру летала — сноуборд в Австрии, серфинг на Бали, круиз на Валаам, туры по Европе — то, что я по фоткам в ее инстаграмме запомнил. С подругой переписывалась как раз перед походом, рассказывала, что брат с собой ружье берет — можно медведей не бояться. Ружье, кстати, в реку выкинули — не знаю уж, достал его потом брат ее или нет. И я вдруг в ту ночь понял, что есть другая жизнь. Вернее, то что она существует я знал — но та, другая жизнь, была лишь в телевизоре — словно в другой галактике. А в тот удивительный миг я не просто ее увидел — я к ней прикоснулся, — пусть и через фотографии в чужом телефоне.

Когда старшие с телефонами наигрались, туристы эти понемногу поняли, что убивать и насиловать их никто не будет. Девушка осмелела и попыталась с нами поговорить. Рассказала о перспективах в жизни — что будет, если остаться на социальном дне. Просто, но доходчиво, расписывая все варианты: от зависимости от алкоголя и веществ и путевки в зону до возможности выбраться из безнадеги, если за ум взяться и учиться. Но, по ощущениям, услышал ее только я.

— И решил изменить жизнь? — полуутвердительно произнесла Ребекка.

— Была проблема, — кивнул я. — Большая — очень сложно покинуть организованную банду малолеток, единственную в поселке с населением в десять тысяч человек, как ни в чем не бывало — типа парни, я все, наигрался.

— Как ты справился?

— Сначала я совершил ошибку — сказал прямо, что у меня появились другие интересы, да и мне необходимо ухаживать за бабушкой. Не соврал — бабушка уже была практически неходячая — приходилось ее мыть и кормить с ложечки.

— Это не сработало?

В голосе Ребекки почувствовалась тень не очень понятных, возможно даже неприязненных эмоций, и я решил пояснить:

— Понимаете, госпожа мастер… — добавил я холода в голос, — вы, глядя сверху и переставляя фигуры в трехмерных шахматах, решая судьбы мира, не оглядываетесь на моральные нормы от слова совсем. Но сейчас в вашем вопросе я с удивлением чувствую интонации европейца, выросшего в благополучных кварталах с осознанием того, что добро всегда побеждает зло, а на любую сложную ситуацию существуют социальные работники, полиция, закон и порядок.

Но там, где я рос, это все из разряда сказок — ярких, детских и до неприличия нереальных. Так что да, это не сработало — а когда меня после высказанного желания покинуть молодежную группировку били втроем в кабинете труда, пьяненький учитель зайдя туда по ошибке, сделал вид, что ему срочно надо на обед.

— Понимаю… господин кадет, — вернула мне холод в голосе Ребекка, но сразу после ее взгляд потеплел, и она чуть кивнула в ожидании продолжения рассказа.

— С меня потребовали по тысяче в неделю в общак — тогда это было около тридцати долларов. У меня таких денег не было.

Я перестал ходить в школу, безвылазно сидел дома. Мне два раза стекла колотили — мы жили на втором этаже. Один раз избили, когда в магазин вышел. После старался утром ходить, когда все в школе — но опять подловили, дежурили у дома. В этот раз бензином облили и подожгли — я бешено вырывался, поэтому совсем немного окатили, да и сосед спас — вовремя к гаражам вышел. Даже не знаю, исчезли шрамы или нет, — пожал я плечами. Плетка ожогов после того случая осталась на спине — а после воскрешения в новых мирах я собственную спину пока не видел — но судя по тому, что зеленый цвет одного глаза сохранился, вполне возможно и старые ожоги остались.