— Почему не Денница? — не понял Зверь. — Судя по эффекту, придумка самая что ни на есть сатанинская. К тому же, я не собираюсь становиться воплощенным злом, я собираюсь как раз наоборот.

— Воплощенным добром стать? — Тенгеру стало настолько лучше, что впору было пожалеть о проведенном курсе лечения. — Придумка сатанинская, но не в духе Сатаны. Сделать что-то хорошее, чтобы от этого становилось охренеть плохо — это не его. Да и Артур говорит, воплощенным злом ты уже почти стал. Он с Земли ушел, когда ты туда явился антихриста убивать. Там и началось-то только с твоим приходом, до того нормально всё было. Нет, — Тенгер покачал головой, — парадоксы — не твоя стезя. Даже не Денницы. Ты для них простоват. Злодейство с парадоксами никак не… — он покрутил пальцами, сцепил их в замок, — никак не так. Но на Землю ты пришёл, раз Артур оттуда ушёл, а если ты туда пришёл, значит, стал воплощенным злом, значит мог придумать похмелье и всем всё испортить.

— Ты сказал, я себе всё испортил.

— А. Ну это ты сейчас. При жизни, — Тенгер ухмыльнулся, — ты Ойхе в опере зачаровал. Она в бешенстве, ее раньше так только Артур бесил. К Артуру-то она привыкла, а тут ты.

— Зачаровал?

— Притворился, будто она тебе дороже неба, а потом в упор видеть перестал.

— Я?

— А кто? Артур без чар обходится, на одной только тупости. Он как про Мариам вспомнит, так у Ойхе настроение на весь день испорчено, а он про Мариам всегда помнит.

— Я не… хм… — Зверь прикусил язык.

Сейчас, пожалуй, лучше было помолчать и не спорить. Он не накладывал на Ойхе никаких чар, он и чародеем-то не был, а если Тенгер говорил о его способности подавлять чужую волю или умении нравиться, так для того, чтоб это сработало, нужен контакт. Жертва должна услышать его голос.

Но с Ойхе явно что-то произошло, что-то ее разозлило, задело так же сильно, как задевало поклонение святого Артура Приснодеве. И пусть лучше Тенгер думает, что Зверь сделал это — что?! — специально, чем поймет, что Ойхе заинтересовалась им сама, добровольно, в силу выверта собственной психики.

С психикой там нелады…

…эта женщина безумна. Она прекрасна и в душе у нее хаос, и отвести от нее взгляд нет ни сил, ни желания…

но у Тенгера с головой тоже не полный порядок, и Тенгер сейчас здесь. Не в гостиной даже, а прямо-таки в святая святых — в мастерской. На личной зверской территории. У Тенгера понятия личного пространства нет, ему пофиг, куда с похмелья вламываться.

— Значит, Ойхе в аудиенции отказала, — подытожил Зверь.

Он терпеть не мог, когда ему не верили (при условии, конечно, что говорил правду), и ненавидел, когда его наказывали за то, чего он не делал. В конце-то концов, он столько зла сотворил — выбирай, не хочу. Придумывать дополнительные поводы было со стороны окружающих просто несправедливо.

— Ойхе рвет и мечет, и требует тебя к себе, — Тенгер взглянул с явным неодобрением, — слушай, ну ты не мальчик уже, пора бы научиться понимать женщин.

И задумался:

— Погоди, если ты ее зачаровал не для того, чтобы разозлить, то зачем? Она бы с тобой, кстати, и так повидалась, ей интересно было. А теперь уж даже и не знаю… Моартулу она тебя не отдаст, конечно, но только потому, что ей не велено.

— Если я ее бешу, она захочет от меня избавиться, — Зверь выдумывал на ходу, с трудом выплывая против течения. Новые, непонятные факты захлестывали с головой, грозили утопить. Артур и Мариам; чары, которых нет; кто-то, способный запретить Ойхе отдавать его Моартулу… Он вцепился в единственную надежную опору в этом потоке: Ойхе хочет его увидеть.

Ойхе… ненавидит. Хочет увидеть. Встретиться с ней…

— Когда?

— Да хоть сейчас, — Тенгер пожал плечами. — Она три дня психует, должна подостыть уже, сразу в глаза не вцепится. Хотя, может и вцепится. Но, вроде, не должна. Артура она ни разу пальцем не тронула. А вот тронула бы, — закончил он угрюмо, — и не устоял бы наш святой. Куда Мариам до Ойхе?

Зверь не любил формальности, но признавал их полезность в непонятных ситуациях. Эта ситуация была непонятной от начала и до конца, и в ней не помешало бы немножечко формальностей, немножко чего-нибудь более четкого и регламентированного, чем «хоть сейчас». Все-таки, речь шла о правительнице княжества; о человеке, во всем равном демонам; о женщине в плохом настроении, обиженной лично на него. Явиться к Ойхе вот так, без предварительного согласования, без официальных процедур, было чревато навсегда сгинуть в каком-нибудь колодце с маятником.

Зверь, понял, что согласен на колодец. И на маятник. Понял, что если не сделает всё, чтобы как можно скорее увидеть Ойхе, то… сделает всё, чтобы как можно скорее её увидеть, но при этом может наделать ещё и каких-нибудь странностей. Если не сказать глупостей.

Ему категорически не нравилось то, что одержимость грозила взять верх над рациональностью. При этом, рациональная часть мозга подсказывала, что одержимость потому так и называется, что подавляет и разум, и даже инстинкты. А одержимость и рациональность вместе — во взаимодействии, в котором, по подозрению Зверя, одержимость тайком верховодила — намекали, что если делать то, что хочется означает — не делать глупостей, то надо делать то, что хочется.

Трясина размышлений казалась бездонной. Но когда, уже подходя к Карлу, Зверь поймал себя на том, что больше всего хочет просто перестать думать, он понял, что дно достигнуто.

Хорошо, что на Трассе не было никаких скоростных ограничений. И хорошо, что правила дорожного движения в княжествах не распространялись на вампиров.

…Вольф убрался, даже не попрощавшись. Услышал, что Ойхе его примет в любое время и тут же свалил. Это ж как ему домой хочется! Даже не внял предупреждению, что княгиня обижена за чары и хочет отомстить. С другой стороны, для того ведь и чаровал, чтобы обидеть. Пока он был Ойхе интересен, она бы его как зря не отпустила и не спешила бы помочь выбраться в тварный мир. А теперь-то, конечно, Вольф ей в Ифэренн не сдался. Ойхе его еще и подопнет для ускорения. И дверь на засов закроет, чтоб обратно не пришел. А потом постарается забыть. Как забывает о Мариам после каждой встречи с Артуром.

Тенгер улыбнулся. Ни один живой мужчина не выдержал бы её пути к забвению. Только бессмертный или мертвый мог быть с ней от начала и до конца. Но к мертвым Ойхе относилась как к детям, и мертвые считали ее матерью. Бессмертный же в Ифэренн был только один. А в былые времена он и в тварном мире был единственным. Тогда и привык всех остальных, кого Ойхе одаряла, озаряла или испепеляла мимолетным интересом, светом влюбленности, вспышкой страсти, считать однодневками, о которых не стоит беспокоиться. Они всегда были и всегда умирали; они всегда будут и всегда будут умирать.

Он оглядел мастерскую. Бывал здесь пару раз и неизменно удивлялся порядку. Сегодня что-то было не так… А, ну, да — голые стены. Светлый, гладко тесаный камень. Непривычно и неинтересно. У Вольфа обычно все увешано картинками, он же рисует, не останавливаясь, если только не чинит что-нибудь или не собирает заново из лишних деталей. Тенгер ткнул пальцем в стоящий у окна мольберт, и тот, включившись, разбросал по стенам последние рисунки. Сколько поместилось. Потом включился слайдовый режим.

Последних рисунков было больше, чем могла вместить просторная зала. Слишком много.

По мнению Тенгера, лишним был каждый из них.

На каждом была Ойхе. Даже там, где взгляд сначала видел лишь бессмысленные вспышки красок, лишь бессистемную пляску угольных штрихов. Бессистемность и бессмыслица били наотмашь, ослепляли, прожигали до самого сердца, и там, в сердце, образ Ойхе оставался саднящим четким клеймом. Как ожог.

Бессмертный. Живой. Не человек, но притворяется человеком всю жизнь, с самого рождения. Да уже того, что он родился, достаточно, чтоб считать его человеком. Ойхе забывает о Мариам после каждой встречи с Артуром. Но на этих рисунках она сама стала Мариам.

И это ложь от начала и до конца. Какая-то хитрая затея Вольфа, который в своем злодействе, врожденном, неотъемлемом, неосознанном, не останавливается ни перед чем. На то и зло, чтобы не останавливаться там, где добро не найдет сил продолжать путь. Вольф зачем-то рисует любовь. Он не знает любви и никогда не узнает, но читает души, как книги; вскрывает сердца, как ларчики без замков, и зачем-то перенес то, что увидел в душах и сердцах — чужое, не своё, непостижимое для себя — в рисунки. В бездонную память мольберта в своей мастерской. Тренировался, что ли, перед встречей с Ойхе?