Она увидела его. Через весь громадный зал. В темноте кулис. Сквозь густую взвесь эмоций. Вопреки маскирующей игре теней и света. Что она могла разглядеть?

Ничего. Никого.

Она смотрела с любопытством и ожиданием. Чуть кивнула, приветствуя его. Глаза ее улыбались, и любопытство было понятно: Ойхе знала, кто он, Тенгер предупредил ее заранее. Но — ожидание?.. Чего она ждала? Он ведет себя как-то не так? Не так как должен?

Только вернув поклон, Зверь сообразил, что нахлынувшую сумятицу чувств спрятал за личиной старого упыря. Все вампиры с возрастом рискуют стать такими — разумными кадаврами без сердца, без эмоций, с навеки окаменевшими душами. Все вампиры боятся этого, а Зверю маска кадавра как родная пришлась. Если Ойхе эмпат, она может разглядеть в нем сейчас лишь ровное удовлетворение от невероятного голоса Анжелики. А если не эмпат, то не увидит и этого.

Княгиня коснулась руки Тенгера, тот вздрогнул от неожиданности. Это ж надо так далеко уплыть с музыкой, чтоб не заметить Ойхе! Не заметить свою женщину.

Зверь почувствовал приступ острой неприязни к Страннику, и не успел мысленно дать себе по башке за абсолютно неуместные чувства, как Тенгер взял Ойхе за руку, поцеловал пальцы.

Очень хорошо, что в оперные театры не ходят с оружием. Еще хорошо, что Тенгер отмечен Белым Богом, и тот, кто попытается причинить ему вред, огребет так, что мало не покажется. Это имеет значение для любой твари с инстинктом самосохранения, а у тварей вроде Зверя инстинкт самосохранения превалирует над всеми другими. Над инстинктом размножения уж точно.

Такой вообще есть? Или это как-то иначе называется?

Зверь опознал неприятное чувство, хоть самому никогда не доводилось его испытывать. Ревность. Подумать только! И как же это работает? Вот он увидел женщину. Женщина ему понравилась. И что? Он немедленно стал считать ее своей собственностью, а Тенгера соперником?

Да гребись оно вперегреб!

Это называется как-то иначе. То, что он обозвал «инстинктом размножения», называется иначе. И слово «понравилось» здесь уместно примерно настолько же. И этого чувства он не знал. Не так, как ревности, а просто не знал.

Полные алые губы шевельнулись, и Тенгер повернулся к Ойхе. Она была — как голос Анжелики, как пронизывающая душу музыка ангелов. Или музыка ангелов была ею? Тенгеру не составило труда перестать слушать Анжелику, прислушаться к словам княгини.

Зверь тоже прислушался. Точнее, присмотрелся. Науку чтения по губам еще никто не отменял. Тем более, по таким губам. По ним читать одно удовольствие, наслаждение просто — следить за движениями, за проблесками белых зубов в сладкой чувственной влажности…

«Стоп! — сказал он себе, радуясь, что мертвый, что сердце не бьется, а гипофиз не вырабатывает никакие дурацкие гормоны, — стоп! Отставить! Воображению — спать! Команда «умри!», понял, ты, Казанова недоделанный!»

У него получилось. Почти. Ну, достаточно, чтобы соображать, а не фантазировать.

Чары Ойхе подействовали на него так же, как действовали на всех, включая демонов. Включая демонов — это важно. Природа у демонов и ангелов одна, да и история учит, что на смертных женщин запали когда-то именно ангелы. Это потом они стали демонами. Что ж, вот она, смертная женщина — самая первая и самая лучшая. Сама суть смертной женственности. Бессмертная и идеальная суть. Отчего бы не подготовленному к встрече с ней ангелу не поддаться чарам, вопреки защитным механизмам?

— …почему он там? — говорили ее губы, — ты обещал привести его в ложу.

— Потому что придурок, — пожал плечами Тенгер. — Ему театральная машинерия интереснее, чем ты.

— Странник, ты чурбан, — Ойхе сжала губы, чтобы не улыбнуться, нахмурилась, и Зверь едва не закрыл глаза, чтоб не видеть, насколько красивее она стала, когда вежливое любопытство сменилось наигранным гневом. — Театральная машинерия ему интереснее знакомства с любым из князей. Повтори!

— Знакомства с любым из князей, — повторил Тенгер.

— Интереснее, чем женщины.

— Ладно, ладно.

— Не понимаю, как я тебя терплю.

— Привыкла за столько-то лет.

— Странник, ты невероятный чурбан!

Зверь представил, сколько времени они вместе. Попытался. Этот срок не измерялся годами, не вмещался в тысячелетия. Первый человек во вселенной и первый во вселенной человекоубийца, да куда бы они друг от друга делись?

Мысль не порадовала — и не должна была радовать. Но и не успокоила, что хуже, потому что подразумевалась как успокаивающая. Мертвому-премертвому мертвяку, которому машины интереснее женщин и князей, нечего ловить там, где есть Тенгер, Вечный Странник, вечный спутник Ойхе.

Световая завеса отрезала зал от сцены. Первое действие закончилось.

— Не знаю, что ты такое сделал, — ворчал Тенгер, крутя в лапищах глиняную кружку с пивом, — не знаю, что там у тебя за дайны, но ты себе здорово подосрал.

После премьеры прошло трое суток. Три дня и три ночи в Эсимене отмечали Новый год, а в день четвертый Вечный Странник явился искать спасения в Ваху. С жутчайшим похмельем.

Знал, к кому идти. А вот Зверь, например, понятия не имел, что Тенгер подвержен постинтоксикационному состоянию, вызванному злоупотреблением алкогольными напитками. Тенгер, он же неуязвимый, у него проклятие такое.

— Неуязвимость для похмелья была бы благословением, — прорычал Вечный Странник в ответ на неосмотрительно высказанное замечание.

Природная раздражительность, усиленная гипогликемией, вызванной распадом продуктов этанола в печени, плюс гиповолемия, плюс тошнота, плюс тяжелая головная боль — просто праздник какой-то!

Зверь не удержался от улыбки и, кажется, даже замурлыкал. Он, в отличие от обитателей Эсимены и прилегающих к Эсимене участков Трассы, провел трое суток новогодья безрадостно, безотрадно и безблагодатно. Ойхе не выходила из головы. Из памяти.

Из сердца?

Если говорить о сердце в метафорическом смысле, а не как о фиброзно-мышечном органе, то, пожалуй, да. Другое дело, что в этом смысле у Зверя сердца не было. То есть, было, но не для незнакомцев. Приемник раздражителей, подобных тем, что излучала Ойхе, у него отсутствовал, равно как и генератор соответствующих раздражителям эмоций.

Но она была так красива! Она была как-то не так красива, неправильно, не…

Да. Неправильно.

Красотой хочется делиться, потому что лучшее должно принадлежать всем, а Ойхе хотелось присвоить. Оставить себе. Чтобы видеть всегда.

Если уж совсем просто, то Ойхе просто хотелось видеть всегда. Всегда хотелось видеть. Трое проклятых суток с того мгновения, как Зверь отступил за кулисы и по-английски ушел с премьеры.

Никогда такого не было — никогда красота живых существ не поглощала его целиком, почти полностью парализуя способность думать. Но что делать, Зверь знал. Одержим-то он был не впервые. Поэтому он рисовал. Три дня и три ночи рисовал, не останавливаясь. Лицо Ойхе, глаза Ойхе, ее губы, ее волосы, ее голос, ее сумасшествие; трещинку во взгляде, сквозь которую рвалось яркое, страшное пламя ее души; длинные серьги под шелком чёрных кудрей…

Легче не становилось. Легче и не должно было стать. Рисование всего лишь помогало ничего не делать. Но иногда ничего не делать значило делать очень многое. Это важно, когда ты не знаешь, что делать, и просто бесценно, когда что делать — не знаешь.

И вдруг, после трех адских суток — такой подарок: бессмертный проклятый убийца с дикого похмелья. Воистину, сосуд благодати, воплощенное знамение о том, что праздники закончились и прямо сейчас плохо всем, кому было хорошо. Всем живым. На мертвяков правила не распространялись, а Ваха была населена исключительно мертвяками, но даже знать, что живым плохо, уже было хорошо. А Тенгера просто захотелось сожрать одним глотком. Но Странник же после этого свалится и уснет прямо тут, под столом, и не объяснит насчет дайнов, не объяснит, что такое Зверь сделал, и чем это чревато.

Зверь очень не любил делать что-то, о чем не мог потом вспомнить. Поэтому Тенгера он выцедил неспешно, аккуратно и не досуха. Испортить свое удовольствие чужим — от холодного пива и улучшающегося самочувствия — тоже мало приятного.

— Может, это ты придумал похмелье? — Тенгер поставил кружку и с некоторым сомнением закинул в рот шарик соленого творога. — Стал воплощенным злом и придумал похмелье сразу в будущее и прошлое, как это за вашим семейством водится. Не Господь же это сделал. И не Денница.