Маркеловские университеты

В колхоз «Победа» бугрянские телевизионщики и газетчики, авиаторы, работающие на подкормке озимых, мелиораторы ехали с охотой. Григорий Федорович Маркелов слыл хлебосолом. Этот на магазинном, завлекательно разрисованном, но обрыдлом «Завтраке туриста» командированного человека не оставит.

— Зачем жалеть копейку, когда она даст рубль? — любил повторять Григорий Федорович своему главному бухгалтеру, лысому, опасливому Аверьяну Силычу. У того глаза на одутловатом лице, как изюмины в куличе, сидели глубоко и смотрели настороженно. — Не жмись, не жмись, сделай все бастенько, — наставлял его Маркелов, и бухгалтер, вздыхая, уходил «делать все бастенько».

Умел Григорий Федорович расположить к себе директора Крутенского лесхоза, суетливого Никифора Суровцева. В зависимости от надобности раз, а то и дважды в год подкатывал Маркелов к дому Никифора ни свет ни заря и поздравлял директора с днем рождения или Днем работника леса. Капитон оставлял в прихожей ведро меда, а сам Григорий Федорович, облобызав еще лохматого со сна, щетинистого Никифора, вручал ему дорогую бритву или транзистор и приговаривал: «Ходи баской да гладкий». Или: «Душу музыкой весели, Никита».

Выписывая участки на разработку леса, Никифор сам выбирался в бор, чтобы определить делянку для «Победы». Там с радостью обнаруживал Григорий Федорович прекрасный строевой лес. А Пантя Командиров, заехав в чахлый березовый карандашник, плевался. Ну, удружил Никифор!

Всегда желанным посетителем был Григорий Федорович у управляющего банком Николая Филипповича Огородова.

— Научи ты меня ради бога, как тебя эдак бастенько-то обмануть? — прибедняясь, лукаво спрашивал Маркелов.

— Какие у меня хитрости? Что ты, Гриша? — придуривался Огородов, и оба раскатисто хохотали, понимая, что они друг друга не обидят.

Пантя Командиров сердился и робел при встречах с Огородовым, от обиды не мог сдержать запальчивости. Огородов насмешливо выслушивал Пантю и отказывал там, где для Маркелова была бы зеленая улица.

Сереброву нравилось, что Маркелов такой хваткий, веселый, разудалый, и он старался показать председателю, что тоже может быть сообразительным и расторопным. Григорий Федорович вроде ухватил это. Как-то, тоскливо глядя в окошко своего кабинета на кроны сосен, Маркелов вздохнул и спросил главного инженера:

— Дак нет никого у тебя своих-то на «чугунке»? Ну а может есть знакомые у знакомых? — пытал Григорий Федорович, все так же грустно глядя в окошко. — Ты повспоминай.

Серебров вспомнить не мог.

— Ох, ох, ох, — вздохнул Маркелов. — Живешь — колотишься, идешь — торопишься, ешь — давишься, когда поправишься. — И, вдруг вскочив, крикнул через открытую форточку Капитону: — Закладывай кобылу, поедем.

На этот раз он взял с собой в Бугрянск главного инженера.

Поначалу Сереброву показалась примитивной и даже забавной в бугрянских приемных неуклюжая фигура Маркелова, старающегося играть непосильную для него роль галантного человека. В облплане холеная презрительная секретарша равнодушно перебирала бумаги, шуточки слушать не желала: много тут вас, острословов! Маркелов положил перед секретаршей плитку шоколада с дымковской игрушкой на обертке.

— Испробуйте, наш колхоз делает. Молочный, со сметанкой шоколад. Долго осваивали…

Секретарша пренебрежительно покосилась на «самодельную» шоколадку, хмыкнула, но любопытство взяло верх. И хоть председатель про колхозный шоколад врал, подобрела к нему, утратила свою неприступность, пропустила к занятому шефу. Должен был выбить у шефа Маркелов наряд на трубы, кирпич и плиты. Но ведь начальника шоколадкой не возьмешь. Тут Маркелов ударил цифирью, которую они вместе с Серебровым придумали в электричке.

— У нас в колхозе три гектара полов, три гектара потолков — и все деревянное. А дерево гниет, свиньи полы грызут. Нужны нам аморфные материалы: помогите плиткой, кирпича бы надо, — закинул Григорий Федорович удочку. Цифры вызвали в усталых глазах шефа интерес.

— Ну, ну.

Вышел в приемную Маркелов повеселевший, хотя плит не получил. Отломилось сто тысчонок кирпича, но на третий квартал. Не тот срок. Надо бы в первом квартале, чтобы лучшее для строительства время не пропало.

Серебров вдруг понял, что Маркелов — не примитивный доставала, не проситель в обычном, приземленном понятии этого слова, а вдохновенно играющий актер. У него был наметанный глаз. Он с ходу чуял человека, от которого ему может что-то перепасть.

В областном объединении Сельхозтехника, где намеревался Маркелов клянчить трубы, все уперлось в молодого, с вставным глазом инженера Виктора Викторовича Гонина. Тот хмурил невысокий лоб, упирал взор в потолок и морщился: затруднение было непреодолимым. Однако Григорий Федорович, похожий в своей белой шапке на индийского магараджу, но магараджу разжалованного, понимал, что тут должно «отломиться». Он жалобно тянул:

— Ну, сыночек, выписали мне три тонны. На базе две уморщили, а мне эти две край нужны.

Виктор Викторович уводил взгляд, опять хмурил лоб. Сереброву подумалось, что высоким мастерством обладал художник, изготовивший протезный глаз. Протез гораздо яснее выражал характер хозяина, чем природное око. Живое это око было стеснительно потуплено, в стеклянном же светились хитрость и прожженность, ни слезой, ни лестью не пробиваемое равнодушие.

— Нет у нас водопроводных труб, а на нет суда нет, — печально качнувшись на стуле, сказал одноглазый Виктор Викторович. Здоровый глаз отразил печаль, а в протезном сверкнуло злорадство: может, и есть, но не для вас.

Маркелов катнул, как пробный бильярдный шар, расхожий анекдот про Волчицу и Зайца из серии «Ну, погоди!». Конечно, не очень свежий, с бородой, но ведь пробный. Парень ухмыльнулся равнодушно сказал: «Смешно», однако не рассмеялся. У Сереброва после этого пропала бы всякая охота веселить парня, тем более что этот Гонин определенно мог выдавать такую свежатину, какая Маркелову не снилась. А Григорий Федорович не сдавался, выпытывал, знает ли Гонин анекдот о трех желаниях влюбленного? И рассказал, и сам захохотал, потирая руки.

— Д-да, смешно, — опять сказал скучно Гонин, покосившись в окно. Нудные были посетители.

Серебров, уставший от хождения по приемным, отупевший от разговоров об одном и том же, понял, что на этот раз Маркелову труб не видать.

— Пойдемте, тут все глухо, — шепнул он на ухо председателю, когда Гонин приник к телефонной трубке, но Маркелов уходить не собирался: каким-то глубинным, артезианским чутьем он понимал, что трубы есть.

Отчаявшись расположить одноглазого инженера анекдотами, Григорий Федорович «пустил слезу».

— Спаси, сыночек, горю, — прибеднялся он, терзая шапку. — Надо коровник пускать, а водоснабжения нет. Трубы меня режут. Понимаешь? Мне всего-то ничего надо — сто пятьдесят метров.

— Нет лимитов, — привычно повторил Виктор Викторович. — Мы же не КамАЗ, нас вне очереди не снабжают, дают такой мизер, что мы уж все давно расписали по пусковым объектам. — Здоровый глаз, стесняясь, потупился. Протезный смотрел прямо и насмешливо.

— Да вы понимаете, какая штука, я уж откроюсь: согрешил на старости лет, — придвинувшись, зашептал Маркелов. — Надо было школу пускать, а паровое отопление не смонтировано, я забрал трубы, которые Бурводстрой на зиму оставил. Думал, забудут, не вспомнят. Вспомнили. Спрашивают: кто взял? Маркелов. Маркелова за штаны и в райком партии. А там Шитов — человек принципиальный: за неделю не найдешь трубы, партийный билет на стол. И я им с коровника снял, понимаешь? А коровник-то уже считается пущенным. Молочко должен давать. Ну, научи, дорогой, как, где, я в долгу не останусь. Сделай бастенько.

Хитрость Маркелова была старой. Он уже давным-давно рассчитался с Бурводстроем и коровник пустил, и выговор износил, а слезную историю о взятых по великой нужде трубах все еще держал на вооружении, потому что предстояло поставить коровники на других участках.

А одноглазому тоже вдруг захотелось с себя свалить вину на кого-то другого, чтобы смягчить отношения с просителями.

— И мы ведь ходим под богом. Ну вот, окажись у меня лимиты, хотя их нет, и дай я вам их, меня перво-наперво начальник отдела взгреет. Геннадий Петрович Рякин строг. Очень строг.