Видимо, обида все-таки растравила Помазка. Непонимающе взглянув несколько раз на Веру и не получив ни ответа, ни поддержки, он произнес в конце концов желанные для Сереброва слова: «Мне пора домой». Серебров тоже встал.

— Мы вместе с Валерием Карповичем пойдем. У меня есть фонарик. Видимо, аккумулятор у механика придется клянчить.

Они шли, поругивая апрельскую грязь, ильинскую темень, и оба тихо ненавидели друг друга. Серебров довел Валерия Карповича до квартиры и повернул обратно. У Веры еще горел свет. Уже виноватый и робкий, он осторожно постучал в дверь.

— Ну, что еще? — измученно спросила она, услышав его голос.

— На секундочку.

Она помедлила и отперла дверь. Лицо у нее было бледное, усталое и бесконечно родное.

— Прости меня, — сказал он шепотом. — Я, конечно, нахал, но я тебя люблю. — Он взял ее руку и прижал к губам. — Не отталкивай меня, я все понял, все, я хочу быть с тобой.

— Ох, как я устала от всего, — отнимая руку, сказала она. — Оставь меня.

Он свистящим шепотом доказывал, что не может без нее. Она качала головой и снова отстранялась.

Когда Серебров, злой на себя и на Веру, отъезжал от учительского дома, свет фар выхватил жавшуюся к пряслу фигуру Валерия Карповича. Серебров остановил машину и, так как был убежден, что тот пробирается к Вере, решил поговорить с ним в открытую.

— Вам, наверное, известно, что Танечка моя дочь? — спросил он, закуривая сигарету. — Я решил вернуться к ним, и Вера Николаевна не против, так что сделайте выводы. Не мешайте ей.

— Какие выводы, что вы? — пробормотал испуганно Валерий Карпович. — Я никакого отношения…

— Вот и хорошо. Давайте я до дома вас довезу, а то вы слишком далеко от него ушли, — с угрозой проговорил Серебров, зло попыхивая сигаретой.

— Нет, я сам. Я просто дышу воздухом! — обиженно воскликнул Валерий Карпович.

Серебров считал, что должен поступить решительно и твердо. Только так, иначе он лишится Веры.

— Я вам посвечу, — сказал он, включив фары, подождал, пока Помазок переберется через изъезженную, ямистую улицу, поднимется на уютное, крепенькое крылечко и закроет дверь.

Круто развернув машину, Серебров погнал в Ложкари.

Теперь он чуть ли не каждый день то из Крутенки, то из ложкарской конторы звонил в Ильинское, прося позвать к телефону завуча Огородову. Вера отзывалась, и он спрашивал ее, как чувствует себя Танечка, не собираются ли они поехать в Крутенку. Он специально заедет за ними.

Вера отвечала сдержанно, просить Сереброва ни о чем не хотела, но и не упрекала за то, что он звонит. Как-то он заехал в Ильинское средь бела дня. На дверях Вериной квартиры был замок.

Серебров пошел в школу. Обтерев об измокшую прошлогоднюю траву сапоги, гулко прошагал пустыми в тот час коридорами наверх, в учительскую. Дежурные в классах, стуча, ставили на попа парты, шуршали швабрами. В строгом зеленом платье с белым кружевным воротником, официальная и недоступная, Вера сидела за столом в учительской и просматривала классные журналы. Он так мечтал застать ее одну, а тут оробел, замер у порога. В ее глазах отразились и радость, и недоумение, и испуг, что ли.

— Опять ты? — проговорила она и осуждающе покачала головой. — Тебя еще не уволили за то, что ты больше бываешь в Ильинском, чем в Ложкарях?

— Нет, — подходя, сказал он. — Мне обещали за это премию.

Зазвонил телефон. Вера бесконечно долго говорила золотушному завроно Зорину о предполагаемом проценте успеваемости, о ребятах, которые вызывают опасение, а Серебров, играя беретом, сидел и смотрел на нее. Опять она была какая-то необычная. Стояла около старого, прикрепленного к стене телефона, на полных губах полуулыбка, которая, конечно же, предназначена не завроно. Трубку держит в точеной руке как-то очень красиво и полную ногу в легкой туфельке отставила кокетливо. Ну и Вера! Теперь понятно, отчего Валерий Карпович потерял голову. Разве можно в такую не влюбиться?

— Ну, насмотрелся? — повесив телефонную трубку, спросила она. — Все равно уезжай. В какое положение ты меня ставишь?! Средь бела дня…

— Я могу ночью, — уступчиво сказал Серебров и поцеловал ее руку. — Ах, какое удовольствие!

— Нахал! Ох, какой ты нахал и ловелас, — покачала Вера головой, но в словах этих, пожалуй, было не осуждение, а удивление. — Знаешь, жениться тебе надо.

— На тебе?

— Нет, не на мне. Тебе, по-моему, безразлично на ком. Весна в тебе играет.

Серебров обиделся, но справился с обидой и подошел совсем близко к Вере.

— А знаешь, — вдруг рассмеялась она, садясь на прежнее свое место, — как тебя зовет Танюшка? Гайка. Где Гайка? Когда придет Гайка?

— Вот видишь, — схватился за эту ниточку Серебров и сел напротив Веры.

— По-моему, она считает тебя своим одногодком.

— Значит, ты должна мне разрешить с ней играть.

— Она стала забавная. Каждый день меняет имена. Сегодня утром проснулась и говорит: я не Таня, я Маша, а вчера она была Олей. Выдумщица.

В голосе Сереброва зазвучала гордость:

— Это в меня. Я тоже в детстве был выдумщик.

— Ну да, как будто я не могла быть выдумщицей, — вступилась Вера за право наследования своего характера. — А впрочем, наверное, в тебя. Ты ведь и теперь выдумываешь бог знает что.

Сереброву вдруг стало хорошо от этого признания его наследственных черт в Танечке.

В учительской, светлой и солнечной, было уютно, а главное — пусто, и такая была манящая, близкая Вера. По радио голос известной певицы советовал не доверяться в шальную погоду волнам, а больше всего коварному изменщику. Видя, что Серебров снова подвигается к ней, Вера погрозила ему пальцем.

— Тихо, изменщик коварный!

Лукавство, вдруг появившееся в ее глазах и голосе, только прибавило Сереброву решимости.

— Тс-с, — предупредила опять Вера. — Сядь!

На этот раз действительно раздались чьи-то шаги на лестнице. Вошел Валерий Карпович с постным, обиженным лицом, буркнул что-то не то Вере, не то Сереброву, сел за стол. Потом уж Серебров понял, что Помазок возмутился: «Почему, спрашивается, опять педсовет?»

— Очередной педсовет, — сухо объяснила Вера и нахмурилась.

Сереброву хотелось доказать Помазку, что у него с Верой все уже решено.

— Ну, ладно, я тебе позвоню, и тогда мы обо всем договоримся, — вставая, сказал он. — Проводи меня.

Возмущенная, красная, Вера вышла из учительской, чтобы снова сказать Сереброву, что он нахал.

— Правильно, — покорно согласился он.

Доехав до Ложкарей, Серебров поставил машину у конторы. Когда он принялся мыть в корыте сапоги, сверху, из окна, раздался вдруг пронзительный зов Маруси Пахомовой.

— Серебров, Серебров! — кричала она.

У Сереброва даже в ушах загудело. Стальной вибрирующий прут, а не голос.

— Сколько раз уж Григорий Федорович звонил из Бугрянска, — успокаивая рукой свою феноменальную грудь, заговорила Маруся. — В больницу его кладут. Вот и теперь вас зовет.

Серебров, не успев домыть сапоги, поднялся в приемную, взял трубку. В голосе Маркелова чувствовалась непривычная мрачность и даже унылость.

— Слушай, Гарольд Станиславович, — пробиваясь сквозь музыку, кричал он. — Меня положили в больницу. Оказывается, предынфарктное состояние. Еле выпросился к телефону. В общем, достукался. Колхоз я оставляю на тебя, давай соглашайся и проводи сев. Весна не тяжелая, сухая, все от техники зависит, а ты ходы-выходы знаешь.

— Не понимаю, — вырвалось у Сереброва. Он и вправду вначале не понял, что такое там городит председатель.

— Меня замещай, — раздельно повторил Маркелов.

Серебров опешил. Он стоял онемело и не знал, что сказать. Вид у него, наверное, был ошалелый.

— Чего стряслось-то? — спросила Маруся Пахомова. Сереброву показалось, что Маркелов разыгрывает его. Сидит у себя в расписном тереме и разыгрывает.

— Бросьте шутить, Григорий Федорович, — крикнул он.

— Какие, к Евгении Марковне, шутки? Верно, из больницы звоню. Завтра привезет Капитон мое распоряжение, а ты бумаги не жди — берись за дело. Вон как сушит. Влага уйдет. Запиши: завтра утром привезут недостающие семена, удобрения гранулированные вот-вот поступят. Не прозевай.

Серебров пошевелил в воздухе пальцами, Маруся догадливо подала ему карандаш и бумагу. Продолжая отказываться от неожиданного заместительства, он записал длинный перечень первоочередных дел. Надо же, какая прорва забот!