— Тебе, наверное, приятно играть на нервах? — спросила Вера, и он увидел на ее ресницах слезы. — Дурак несчастный!

— Я больше не буду, — виновато сказал он и ткнулся губами в ее шею, в нежные завитки волос. — Обиделась, да?

Она молчала.

— Ну, скажи, обиделась? — приставал он.

— Не знаю, — сказала она. — Очень ты нехороший, Серебров, просто не знаю, какой нехороший. Я таким в школе оценки за поведение снижаю, — но после этого она не отнимала руку, когда он брал ее в свою.

Уговорив одного охочего выпить, свойского мужичка поменяться местами за обеденным столом, Серебров сел рядом с Верой.

— Ну, где наши влюбленные? — спрашивали теперь соседи по столу, если Вера и Серебров запаздывали.

— Мы молодожены, — не уставал поправлять Серебров назойливых остряков. — Мы не успели расписаться, а здесь загса нет.

Вера краснела.

— Язык без костей, — сердилась Ирина Федоровна. Она презирала теперь и Веру, и Сереброва. А ему поездка начинала нравиться. Сидя в шезлонге рядом с Верой, он смотрел на берега, которые то взметывались до неба, то покойно ложились вровень с водой, на меланхоличные стада коров, стоящих в воде, на пойменные луга с шапками стогов на них и говорил Вере:

— Пожалуй, центнеров по двадцать пять сена с гектара здесь берут. А удои, конечно, тысячи три с половиной от коровы.

— Ах, какой аграрник, — усмехнулась она. — И все-то он знает.

Они плыли мимо безвестных уютных деревенек с обычными русскими названиями: Широкий Лог, Разбойный Бор, Мысы, Ключи, Звени, Краюхи. Покойны и непритязательны были они.

Однажды ранним утром, когда утомленный вчерашним гамом, притихший теплоход вывернул на широкий плес, Серебров чуть не вскрикнул от удивления: перед ним высоко поднимался трехъярусный берег. Вот это красота! У подножия лежали лесистые караваи с отвесно обрезанными лезвием реки краюхами, выше скатертью стлались луга, по которым текли тропинки, а на самом верху, по соседству с облаками, опять зеленел лес. Безлюдье, покой. Такого красивого горного места Серебров на Радунице еще не видал. «Синяя Грива», — прочитал он название пристани.

По водному зеркалу пронеслась нарядная «Заря», мотовски разбрасывая сверкающие, как чешская бижутерия, струи и брызги. Она закрыла берег с кучкой уютных домиков, пасеку на лугу, седоусого старика в неуклюжей лодке, плавно качающегося вместе с берегом. «Вот здесь бы жить, пить густое, четырехпроцентной жирности молоко, есть сотовый мед», — подумалось Сереброву. Как жаль, что не было рядом Веры. Серебров определенно знал, что она бы согласилась остаться тут. Но проплыл, как мираж, этот райский уютный берег. Потом немало попадалось красивых мест, а в памяти Сереброва осталась Синяя Грива.

Обратно шел теплоход без того шума и грома, что вниз по течению. Туристы поскучнели, приумолкли, стали деловитее, притаскивали с берега авоськи с яблоками в надежде довезти их до дому. Позже яблоки, покрывшиеся ржавыми пятнами, летели за борт. Шел теплоход, оставляя за собой арбузные корки, огрызки груш. Наступили пресыщение и усталость от безделья.

Узнав, что предстоит часовая остановка с купанием у той самой Синей Гривы, которая приглянулась ему, Серебров отозвал Ирину Федоровну в сторону и сказал, что они с Верой останутся тут: Сереброву надо навестить тетю Олимпиаду, которая живет вон в том домочке.

— Скатертью дорога! — задиристо откликнулась Ирина Федоровна. — Вы оба мне опостылели. Глаза бы не видели.

— Глупая, мы ведь женимся, — проговорил Серебров с укором.

— Ты трепач, Гарольд Станиславович, — отрезала Ирина Федоровна.

— Нет, честно, — вдогонку крикнул Серебров, но Ирина Федоровна не расслышала его. Она спешила к могучему Гоше.

Экскурсанты, ощутив под ногами надежную твердь, а не покачливую палубу, разбрелись: кто на чистый пляжик, кто в тень деревьев, а пять или шесть энтузиастов во главе с Витей Гониным целенаправленной трусцой устремились к магазинчику, голубевшему рядом с дебаркадером. Водку в этом году стали продавать с одиннадцати часов, но они надеялись, что такая новинка еще не дошла до тихой пристани.

— Бежат, друг дружку роняют, — повторил Серебров афоризм Помазкина-старшего и повел Веру затравенелой тележной дорогой вверх, на луга. Он рвал ромашки, возмущаясь тем, что у здешнего колхоза не нашлось сил выкосить такие богатые травы, собирал пригоршнями малину, угощал Веру.

— А не опоздаем? — спрашивала она.

— Ну, что ты, я у капитана спрашивал, остановку решили продлить. Очень красивое место, — уверенно говорил он, шагая вперед.

Они радостно, облегченно вдыхали смолистые запахи сосны и пихты, пресноватый аромат грибов. Видимо, пока теплоход спускался вниз, прошли на Радунице дожди: были видны развороченные бурливыми потоками расщелины, на мягкой земле отпечатались раздвоенные копыта лосей, под ноги заманивающе высыпали хромовые шляпки маслят. Серебров приподнимал тяжелые нижние ветви пихт, подолом прикрывавшие землю. Там твердо и независимо стояли кряжистые «мужички» — белые грибы на толстых ножках. Вера, став на колени, срезала их. Серебров складывал грибы в предусмотрительно захваченную авоську.

— Благодать какая! — радовалась она. — Ой, как здесь хорошо, Гарик.

— Пойдем дальше. Там еще лучше, — заманивал он ее выше. Ему хотелось подняться на самую вершину гряды. Казалось, что оттуда откроется вовсе необыкновенное, еще ни разу не виденное.

И действительно, на самом гребне, где опять были луга и стоял покинутый починок с дряхлыми домами, перед ними распахнулся широчайший простор с неоглядно раздвинувшимся горизонтом. От такой широты казалось Сереброву, что он не стоит на земле, а парит над рекой и полями.

— До чего красиво! — воскликнула Вера и не отстранилась, когда он привлек ее к себе. Он поцеловал ее долгим, перехватывающим дыхание поцелуем, растрогался и дрогнувшим голосом умоляюще проговорил:

— Давай останемся с тобой здесь и на теплоход не пойдем.

— Опять! Выдумщик! — качая головой, рассмеялась она.

— Нет, серьезно. Я там оставил записку.

— Болтунишка. Когда ты перестанешь фантазировать!

Они присели. Далеко внизу открывалась излучина реки, обрамленная ельниками. Виден был теплоход — маленькая белая игрушка, пестрели еле заметные, похожие на стрелки компаса, байдарки.

— И мы одни, — прошептал, уважая тишину, Серебров и положил Вере на колени голову. — Ой, как хорошо, не умереть бы, — вспомнил он рякинскую поговорку.

— Дурачок какой, — так же тихо прошептала она ероша его волосы.

Вдруг внизу раздались короткие дальние гудки.

— Что-то случилось! — встрепенулась Вера.

— Все в сборе, — сказал спокойно Серебров. — Видишь, они уже убрали трап и теперь отчалят от берега.

На лице Веры сначала отразилась растерянность, потом беспокойство. Она вскочила.

— Ведь ты говорил — два часа. Ты врал, что ли? — возмущенно крикнула она.

— Врал.

Лицо у Веры покрылось пятнами.

— Ты поступаешь со мной, как с безгласным существом, — прошептала возмущенно она и кинулась вниз по тропе. Серебров догнал ее, преградил дорогу.

— Ну, Верушка. Я прошу тебя, останемся. Ну, останемся. Я же тебя люблю, — бормотал он. Она вырывалась из его рук, отталкивала его от себя, но он не давал ей идти.

— Я закричу, — размазывая по лицу слезы, пригрозила она и, словно не доверяя своему голосу, крикнула: — Помогите!

Серебров усадил Веру рядом с собой на поваленную грозой березу и, держа ее за руки, поощряюще сказал:

— Надо посильнее, ты кричишь для отвода глаз.

— Помогите! — крикнула она и, вырвав руку, с досадой ударила Сереброва по спине. — Дурак какой! Ну что ты со мной делаешь? Врун! Зачем сказал, что два часа…

— Ударь еще, — просил Серебров, не выпуская Веру. — И еще крикни. Это у тебя хорошо получается. Но кричи не громко, а то те, с кедами, которые устали, раз-раз прискачут сюда.

Вера взмахивала в отчаянии свободной рукой.

— Пусти, ну, пусти же! Что о нас подумают? Что? — и закрыла глаза, представляя ужас и позор, которые ожидают их.

— Мы ведь влюбленные. Все знают… — пытался успокоить ее Серебров. — Что подумают? Да то и подумают, что мы целовались с тобой, что мы теперь муж и жена.

А внизу, на теплоходе, поднялся переполох. Гудела сирена. Какие-то сердобольные туристы скандировали: «Э-а, э-а!» Наверное, очкастый массовик, просадивший весь запас своей энергии в первой половине пути, вновь воспрянул духом и, размахивая руками, призывал их кричать.