Берега
Лето уже выжелтилось, кое-где побурело, стало зрелым, потеряло нежную светло-зеленую веселость, когда выписали Маркелова из больницы. Побледневший, одутловатый, он вышел из машины возле фанерного щита с названием своего колхоза и пошел пешком. Хотелось подышать, отвлечься от больничных дум. Капитон ехал сзади на почтительном расстоянии, и догонявшие Маркелова автомашины притормаживали.
— Садитесь, Григорий Федорович! — кричали шоферы. Некоторые недоуменно спрашивали, что случилось.
— Иду и иду, — досадливо отмахивался Григорий Федорович. — Что, пешего председателя не видели?
В конце концов он свернул за вытянувшиеся в шеренгу елочки дорожной защиты.
По желтковым ржаным накатам уже двигались комбайны. Жали напрямую. Маркелов смотрел, чисто ли берут машины хлеб. Вроде без огрехов, и срез невысок, берегут соломку. Редкие копны выстроились в ряд. Маловато будет нынче кормины, маловато, но побольше, чем у соседей. Для себя хватит.
Маркелов шел и думал о своем разговоре с Капитоном. Всю дорогу выспрашивал Григорий Федорович у шофера, как там, в Ложкарях. Отчего-то ему хотелось, чтобы Капитон возмущался тем, как шли тут без председателя дела. И Капитон, угадывая это желание Григория Федоровича, крутил головой, усмехался, говоря о Сереброве.
— До ночи кажинной день барабался, — кося глаза на председателя, с осуждением говорил Капитон. — Ни одной ухи не съел.
— Зелен еще, подлеток, — делая вид, что сочувствует Сереброву, произносил Маркелов.
Кроме ревнивого этого чувства, отравляли привычную внешнюю бодрость Маркелова больничные впечатления, раздумья о зловредной опухоли, которая лишила его сна. Говорят, оказалась та доброкачественной фибромой, а сколько он пережил…
Испугавшаяся больше него этой самой фибромы, потучневшая, давно отвыкшая работать Лидия Симоновна не нашла сил сдерживаться и при каждом посещении упрекала Григория Федоровича за то, что он вовсе не думает о семье. Мог бы давно купить автомашину, а то случись что — ни мальчику, ни ей не на чем будет выехать из города.
— Рано хоронишь, — глядя в сторону, зло обрывал ее Маркелов.
Но Лидия Симоновна, обмахивая носовым платком багровое от слез, тугое лицо, продолжала заупокойный разговор. Теперь она упрекала Григория Федоровича в том, что он не думает о сыне.
Григорий Федорович тяжко вздыхал. Достался ему сын. Сколько раз после драк, которые тот учинял, после его провалов на экзаменах ходил Маркелов к ректору — молил оставить Борю в институте. А сын этого не ценил. Относился к отцу иронично. Вслед за матерью считал его ограниченным человеком, а работу его никчемной.
— Бесчувственная ты деревяшка! — не добившись от мужа обещания завести машину, срывалась Лидия Симоновна.
Чтоб не видеть ее красного от слез, укоризненного лица, он ложился на кровать и отворачивался к стене. Водил толстым пальцем по наплывам краски на панели. Лидия Симоновна видела в этом демонстративное пренебрежение к ней и разражалась упреками. Он, мучаясь, ждал, когда она наконец уйдет.
После сердитых разговоров с Серебровым Маркелову стало казаться, что и жена права в своих мрачных пророчествах: никому он не нужен в колхозе, все забыли о нем, никто ему не подчиняется. Надо о доме думать, о семье. Случись что, никто его не навестит, кроме жены, даже верный Капитон забудет. Кому нужен больной председатель? Лида хоть взбалмошная, а накормит вкусно, позаботится. Потом он убеждался, что не прав. Заглядывал к нему Ольгин, однажды приехал Виталий Михайлович Шитов и долго сидел в боксе — вздыхал, сплетая руки, сокрушался, что опять лето не даст толком заготовить корма, хвалил Сереброва.
Маркелов умилился, растроганно засуетился, когда в палату робко вошла Лиза. Смущенная, боязливая, она обласкала Маркелова взглядом темных глаз. У Григория Федоровича дрогнул голос, и он вдруг всхлипнул.
— Да что ты, Гришенька, кто тебя обидел? — прижав к груди его голову, проговорила Лиза. От этого Григорию Федоровичу стало еще безутешнее, представился он себе маленьким, горько обиженным Гришунькой.
Взрослым он ревел два раза. Один раз в госпитале, когда просился к хирургу Долидзе, а второй — после тюрьмы, когда стал работать председателем и Виталий Михайлович Шитов предложил ему вступить в партию.
— Разве мне можно? — опешил Маркелов. — Ведь я…
— А почему нельзя? — ответил вопросом на вопрос Шитов и вскинул взгляд, в котором не было ни хитрости, ни подвоха.
Не сумел справиться с собой Маркелов — некрасиво всхлипнул и, размазав кулачищем слезы по конопатому лицу, отвернулся в угол.
И вот теперь, ощущая, как со слезами приходит облегчение, всхлипывал он в объятиях Лизы. Чем, оказывается, можно было его доконать! Жалостью.
— Да что ты, Гришенька, на поправку ведь идешь, — шептала Лиза, смущаясь заходивших без стука сестричек и нянечек. — Вон ты какой сильный. Жить да жить тебе.
Сестрички замечали руку Григория Федоровича на неположенном месте — на плече или на колене посетительницы, но делали вид, что не видят этого, оставляли лекарства, еду и уходили.
После Лизиных тайных посещений, следя за оконной тенью, под светом фар проползающей по потолку, Григорий Федорович решительно думал о том, что надо ему жизнь свою переменить. Купит он Борису автомашину, отдаст все нажитое Лидии Симоновне и уедет куда-нибудь с Лизой. От этих мыслей становилось легче и светлее, но потом наплывали сомнения: как все это сделать? Лиза уйдет от мужа, а он, Маркелов, вряд ли выпутается из житейских сложностей. Слишком поздно явились к нему эти мысли. Надо было сразу разрубить узел, когда вернулся он из заключения, или немного позже — когда узнала жена о его связи с Лизой.
Вспоминая пережитое, шел Маркелов теперь по краю сжатого поля, вдыхал отрадный запах половы, останавливался. Неожиданно сдавило мягкой хваткой сердце, застлало туманом глаза. Он схватился за пыльную елочку. Да куда он отсюда уедет? Все тут родное, выстраданное. Нет, умирать — так на ходу и вот здесь, а не на больничной койке. В любом другом месте он будет чужим, и Лиза станет немила. «Раньше надо было, раньше», — с горечью опять подумал он.
От этих мыслей Маркелова отвлекали табуном идущие по овсяному клину комбайны. Наверное, ставили комбайнеры рекорды по убранным площадям, гоняя с пустыми бункерами. «А ведь недавно еще такая глупость была — по площадям измеряли работу», — вспомнил Маркелов. Около косматой, мускулистой сосны он остановился, погладил рукой медный ствол, прислушался к певучему гудению дерева. Это место он любил, отсюда во всей красе открывались Ложкари. Он сам выбрал Ложкари для поселка. Удачно выбрал.
Первым увидел Маркелова дядя Митя. Увидел, всплеснул руками и, белозубо улыбаясь, поспешил навстречу.
— Ой, ой, Григорий Федорович, дитятко, приехал.
— Наверное, похоронили уже меня? — кинул Маркелов. Привычной грубоватой шутки не получилось.
— Ой, почто ты этак-то, Григорий Федорович, — суеверно запричитал ужаленный недружелюбными словами старик. — Живи, живи, сколь хотца, я к тебе с чист душой.
— С чист душой, — проворчал Маркелов. Опять показалось ему, что изменились люди, забыли о нем. Даже от слез Маруси Пахомовой, кинувшейся к нему, вроде не отмякло сердце.
Серебров поймал на себе укоризненный взгляд председателя и сразу понял, что не отпустила того обида. Своими вздохами, хмурью, залегшей в бровях, Григорий Федорович подтверждал это.
Сереброву не терпелось рассказать, как они «раскочегарили» сенокос, как проверяют с Крахмалевым все комбайны на герметичность, загоняя их на расстеленный брезент. Даже маленькая утечка видна, но Маркелов слушал без одобрения. Он сверх меры возмутился, когда ему сказали, что незадачливый шоферишка Агафон Хитрин разбил новенький, по распоряжению Сереброва ему переданный молоковоз.
— Я бы Хитрину никогда такую красавицу не дал, он переднего колеса от нее не стоит. До сих пор ездить не научился, — сказал Маркелов, давая понять Сереброву, что ни черта он не разбирается в людях.
Серебров возил Маркелова по ложбинам, где уютно высились купола стогов. Все сено взяли. В полях хвалил Ваню Помазкина за то, что придумал тот приспособление для низкого среза хлебов. Однако по иронично опущенным концам губ Маркелова понимал: не трогают того эти восторги и похвалы. Ваня всегда хорош, а сенокос таким и должен быть — самая приятная для деревни работа.