Кеарх с содроганием вспомнил расправу над Шрамом. Как быстро и жестоко. Ведь едва отлучился, оставив чернокнижника ненадолго, а потом сидел за углом и с ужасом смотрел за происходящим. Он даже не сразу понял, кто напал, поэтому не спешил помогать. Воровская смекалка подсказывала, что бросать на убой тело, не зная дела, будет опрометчиво. И чутье не подвело. В ту минуту, как эльф размышлял об этом, рана на лице заныла так, словно и не лечили её вовсе. А тот предсмертный крик! Он, словно хлыст подстегнул ноги, и сильваниец помчался к гостинице. Куда угодно лишь бы подальше от той черной фигуры, что возвышалась над телом чернокнижника!
Кеарх вбежал в комнату — надо было скорее собрать всё, что имело ценность. Покойнику не пригодиться, а ему в дороге в самый раз. Но в Лангвальде не имелось ломбарда, а с того добра, что удалось раскопать, не стоило и пытаться выручить хоть сколько-то у местных жителей.
С лестницы донеслись торопливые шаги.
По спине сильванийца пробежал холодок. Сердце бешено забилось, и он сиганул в окно, прижимая к груди торбу и связку книг. Задержавшись на карнизе, он украдкой посмотрел из-за подоконника, на вошедшего и был еще более удивлен, увидев ларонийского колдуна.
Всё теперь становилось ясно. Здесь орудовала тайная канцелярия Ларона. Видимо, Шрам сообщил далеко не все из того, что нужно было бы знать Кеарху, и теперь бедняга угодил в знатный переплет. Но пока что эльф был сам себе хозяин и осторожно спустился вниз, рассчитывая незаметно добраться до конюшен. Из-за угла выскочили три черные, как и вся та ночь, личности. Эльф и троица некоторое время смотрели друг на друга, затем разошлись. Сильваниец вскочил в седло, а незнакомцы снова попрятались по темным углам, не проронив ни слова.
Тот, кто утверждал, что Война Кинжалов канула в лету вместе с эпохой Сокрушения Идолов, был самонадеянным болваном! Резали нынче ничуть не меньше, только делали всё гораздо тише. С элегантностью, полной уже нездорового цинизма.
«Ох уж эти маги! Чинно расселись по башням», — взгляд эльфа снова скользнул вверх по каменной стене. Будто и не было Xenos и их последователей. Да и правители угомонились, стараясь не вести крупномасштабных войн. Однако, подспудно, дела кипели. И ещё какие! Заговоры, интриги, перевороты. Каждый сам за себя и против всех с готовностью защищать собственную шкуру, даже если овчинка выделки не стоила.
Форпат был символом того абсурдного времени, которое скромно крутило шестерни на часах проходящего века. Кто бы мог помыслить, что вольный град, в котором не могла действовать магия из-за хранящих его ста двадцати башен по форме напоминавших обелиски с огромными сферами из оникса на верхушках, превратится в обитель адептов Объединенной магии? Возможно, Форпат хорошо подходил своим статусом города-государства для своевольных чародеев? После войны сразу же нашлись деньги и охотники помочь восстановить порушенный осадами и чумой «памятник былого». Маги быстро расселились в верхнем городе, возведенном довольно шустро, а тех, кто уцелел после погромов и резни, оставили внизу в качестве обслуги.
В каменных мешках и тупиках стен еще виднелись остатки башен, которые хранили когда-то вольный град, а теперь, сломанными зубьями торчали из земли то тут, то там. Разбитые ониксовые сферы растащили и понаделали из них бесполезных, но дорогущих амулетов. Считалось, что они вроде защищали от магии. Хотя все прекрасно понимали, что противопоставить хоть сколько-то сильному чародейству такую побрякушку было пустым делом. Амулет из такого материала должен был быть огромных размеров и попросту придавил бы своего владельца. И всё равно местные жители носили на шее малюсенькие осколочки на цепочках. Так спокойнее…
Угол, где приткнуться, оказалось найти делом не сложным. Кеарх немного успокоился, договорившись с хозяйкой одного из обиталищ, что находилось прямо в стене монолита, поддерживавшего целый букет построек верхнего города. С трех сторон двор окружали стены, из которых светили в два ряда маленькие окошки, а, чтобы попасть в жилище, приходилось спускаться по ступеням к дверям, которые прятались в глубине каменной кладки, словно стесняясь собственного убожества. Едва эльф успел обосноваться, как вскоре его начал бить жестокий кашель. Сначала незаметно подкравшийся к горлу, а потом вцепившийся в грудь, словно кузнечными клещами, не отпуская беднягу ни днем, ни ночью. В комнатушке, где он устроился, было холодно, и сильваниец спасался только горячим чаем, который пил дни напролет, усевшись на стул возле окна и закутавшись в плащ.
Вечером он зажигал свечу и смотрел на пляску пламени, продолжая сидеть у окна. Чувства притупились, красные от бессонных ночей глаза постоянно щурились. Кеарх забывался воспоминаниями и почти ничего не ел. Вскоре и сил на страх не осталось. Болезнь пробегала в сознании бредом, и ему грезилось, что Карнаж умер, сам бросился на кинжал, повесился на суку у тракта… А еще у него были сладостные грезы, как красноволосого убивает тот самый ларониец, проникший в комнату, едва Шрам испустил дух.
Иногда болезнь отпускала, и сильваниец с лежанки снова перебирался на стул у окна. Там он подолгу сидели, сжимая в руках бесценные книги Морвириари. С наслаждением шелестел страницами, на которых каллиграфический почерк вывел часть ключа к шифру. Он обожал каждую из этих закорючек в отдельности и все их вместе. Его ни за что не найдут в этом городе, а если и найдут, то сильванийские стилеты всегда были наготове. Теперь он богат, и только руку протяни — всё будет. Почет, достаток, хороший дом на родине! Разве можно всё это украсть там, в Швигебурге? Даже имя этого города на феларских вездесущих картах с их манерой именовать всё так, как угодно людям, означало «Молчаливая Крепость». И не трудно было догадаться почему. Первое, что интересовало путешественников из «ловчих удачи», не знающих покамест новых законов, это узилища и плахи наподобие Башни Умолкших Криков, а не история древнего как мир потухшего вулкана. Наставники Кеарха всегда говорили о том, что сорвать большой куш — редкая удача. Что ж, сами они, исходя из принципа «воруй, но в меру», так ничего себе и не насидели за все эти годы. А ему, вот, свезло. Однако риск…
По ночам, когда у организма не находилось сил сопротивляться жару, сильванийца посещали беспокойные видения: дверь открывается и входит Карнаж — искаженное лицо прирожденного убийцы, губы кривит оскал, а не улыбка, красные волосы встопорщены, словно у демона, а раздвоенное лезвие проклятого кинжала тянется к горлу. Эльф с криком вскакивал посреди ночи или просто распахивал испуганные глаза и смотрел в остолбенении на дверь. Иногда до самого рассвета.
Однажды, когда полукровка вместе с печным дымом влез в крохотное оконце и набросился на спящего эльфа, Кеарх проснулся с таким реальным ощущением кинжала в груди, как тогда вогнанного Шраму по самую рукоять, что фонтан сил просто захлестнул его. Он даже вышел из комнаты и велел заколотить наглухо окно, оставляя небольшие щели для обзора. Потом, собрал всех шатавшихся без дела подростков, и что-то говорил им про свою гильдию в Швигебурге. Что, мол, всех их примут, если они отберут кинжал у одного приезжего, который шатается где-то в городе, а узнать его не так сложно по волосам и куртке с перьями феникса в серебряных кругляшах на спине.
Кеарх боялся этого кинжала пуще самого «ловца удачи». Он наивно рассчитывал на то, что подростки смогут изыскать способ убить преследователя, чье присутствие сильваниец ощущал и необычно и, с другой стороны, заурядно — у него горел и полыхал шрам оставленный Vlos’Velve. Пусть покойный чернокнижник и неплохо потрудился, срастив рваные края раны в широкую, белую полосу через всю физиономию, но проклятие от оружия давало о себе знать.
Болезнь и рана плясали в сознании эльфа дикие танцы, обманывая логику и стирая чувство времени. Он продолжал опасаться всего и сомневаться во всем. Хотя сильваниец уже знал, где и как продать книги, кто поручитель и кто заказчик. Всё было выведано его юными подручными, для которых в серой повседневности это стало смыслом жизни. Они, ничуть ни меньшей наивности, чем сам Кеарх, вырисовывали картины того, как их примут в гильдию воров по поручительству эльфа. Ведь те медяки, которые он платил им, весело звенели в карманах и казались вернее любых обещаний.