Каффарелли взял заключительную ноту и, словно разгоняющийся скоростной поезд, стремительно и напористо повёл её вверх, усиливая мощность и сокрушая по дороге всех и вся. Народ спятил. Буря аплодисментов и грохот падающих без сознания тел смешались с бессвязными воплями. Я оглянулся по сторонам: Доменико, сидевший рядом со мной по правую руку, в восторге наблюдал за пением неаполитанского монстра, а сидевший слева незнакомый старик рыдал в голос, стучась головой о бортик бенуара. Да, поистине Каффарелли величайший певец всех времён и народов!

Возможно, я бы тоже присоединился ко всеобщему безумию, но, к сожалению, голос Каффарелли не смог завладеть моим сердцем: этот никчёмный ресурс уже был захвачен другим потоком — не столь сильным, но таким чарующим и… до боли родным голосом Доменико.

Спектакль закончился, зрители расходились по своим домам, братья Альджебри дождались отца и тоже отправились домой. В зале остались только я и Кассини.

— Пора, — вздыхает Доменико, глядя на часы с миллисекундной стрелкой.

— Что ты так переживаешь, не зуб вырывать же идёшь, — попытался я его приободрить. Но Доменико по-прежнему пребывал в меланхолии, если не депрессии. — Будешь хорошим мальчиком, я тебе мороженое куплю по дороге. Лимонное.

— Не хочу никакого мороженого. Хоть бы уже, наконец, вызвали.

Тут, к нашему счастью, явился скрипач из оркестра и жестом показал следовать за ним. Пройдя по длинному коридору, мы, наконец, оказались перед невысокой дверцей. Кабинет композитора, подумал я.

Маэстро Сарро сидел в дальнем углу коморки за клавесином и, вероятно, что-то сочинял. Как выглядел композитор, я уже напрочь не помню, помню только длинный серый парик. Когда мы вошли, маэстро прекратил играть и, встав из-за инструмента, направился к нам навстречу.

— Кого я вижу, малыш Доменико! — воскликнул композитор.

— Добрый вечер, маэстро Сарро, — с лёгким поклоном Доменико поприветствовал своего великого тёзку.

— А ты почти не изменился с шестнадцати лет… С тех самых пор, как оставил Неаполитанскую Консерваторию.

Что? Доменико учился в Неаполитанской Консерватории? Но он мне об этом не говорил. Посмотрев на друга, я обнаружил, что на его щеках начали проступать красноватые пятна. Так всегда происходило, когда он нервничал.

— Маэстро, право, я весьма сожалею…

— Мне всё известно, мой мальчик, — вздохнул композитор. — Ты ни в чём не виноват. И принял благородное решение, пожертвовав карьерой ради ближних. Теперь же тебе воздастся за твоё благодеяние.

Пожертвовал карьерой ради ближних? Тут до меня начал доходить смысл слов композитора: в шестнадцать лет Доменико потерял отца, тогда же родились близнецы Эдуардо и Элиза, и бедная синьора Кассини осталась совсем одна с двумя младенцами на руках. А Доменико, вместо того, чтобы продолжать учёбу, принял решение вернуться в Рим, в Сикстинскую Капеллу, дабы оказать посильную материальную помощь матери. Что я могу сказать, смелый и благородный поступок. Человек, лишённый способности иметь детей в угоду блистательной карьеры, отказался от последней, явив пример истинной христианской добродетели.

— Простите, маэстро, что я пришёл. Мне не следовало…

— Как это не следовало! Если даже такой несносный и требовательный к себе и к другим певец, как Каффареллино, высоко оценил твоё пение, то что говорить об остальных, о слушателях, в конце концов? И хоть Каффареллино редкостный негодяй, но в отсутствии музыкального вкуса его не упрекнёт даже сам маэстро Порпора. Итак, давайте же приступим к тому, для чего мы, собственно, здесь и собрались. Доменико Кассини, спой мне фрагмент из твоей любимой арии.

— С превеликой радостью, — ответил Доменико. — Я могу сесть за инструмент?

— Нет, этого делать не стоит. Я хочу увидеть, как ты смотришься со сцены. А этот мальчик, полагаю, твой ученик? — маэстро бросил взгляд на меня, всё это время молча стоявшего в дверном проёме.

— Так точно, — ответил я за Доменико, который так переволновался, что даже не смог ответить на вопрос. — Только я уже давно не мальчик: мне двадцать три.

— О, так вы тоже кастрат! — явно обрадовался Сарро, услышав мою речь.

— Да вот, угораздило, —мрачно ответил я. — Но как певец я так себе… Я вообще по профессии инженер.

— Это неважно. Вас я тоже прослушаю, но после Доменико. Теперь же, я попрошу вас оказать услугу — сыграйте своему учителю на клавесине.

— Не вопрос, — ответил я.

— Прекрасно. Прошу.

— Что будешь петь? — усаживаясь за инструмент, шепнул я Доменико.

— Не знаю, я, по-моему, всё забыл…

— Тогда спой то потрясающее произведение, которое ты сочинил позавчера утром. Ведь именно его слышал и оценил Майорано.

— Попробую вспомнить, — вздохнул Доменико. Я сел за клавесин и подобрал на память первый аккорд. Доменико начал петь. О, это было невероятно. Я словно растаял как растворимая соль в воде, в голосе маэстро Кассини, в этот момент для меня существовал лишь его голос и едва слышный, хрустальный звон клавесина. Наконец Доменико закончил арию, и маэстро Сарро воскликнул:

— Браво, синьор Кассини! Считай, что с этой самой минуты ты солист театра. Завтра же я сообщу директору, дальнейшие переговоры будут с ним. А я всячески поспособствую, чтобы тебя приняли.

— Маэстро, я не знаю, как вас благодарить, — на глазах Доменико выступили слёзы.

— Начинается, проворчал я, — но композитор лишь улыбнулся:

— Споёшь арию Цирцеи в моей следующей опере.

При этих словах у Доменико загорелись глаза. Похоже, твоя мечта о женской роли в опере наконец-то осуществится. Надеюсь, что твоё появление на сцене в таком виде полностью не лишит меня способности думать.

— А теперь я бы хотел прослушать вас, — маэстро Сарро обратился ко мне.

— Маэстро, полагаю, не стоит тратить драгоценное время на столь посредственного певца.

— На что стоит тратить драгоценное время, решаю я, — резко ответил композитор и велел мне петь арию.

Теперь уже Кассини сел за инструмент, чтобы аккомпанировать своему горе-ученику. Я спел арию Париса из очередной оперы о прекрасной Елене и Троянской войне, авторства Алессандро Кассини. Надо сказать, с первой же ноты я жутко нервничал, поэтому, чтобы не сорвать голос и тем самым не облажаться, решил не применять никаких мелизмов и прочих вокальных украшений, спев всё ровно и не очень громко.

— Весьма приятный голос, хотя и малоэмоциональный. Но, побольше практики — и можно брать в театр. По сути, вам нужно лишь подтянуть верхние регистры.

«Регистры процессора» — пронеслось в голове. Но вслух я сказал следующее:

— Для меня уже большая честь петь в Капелле, на большее я не способен.

— Это всё отговорки. Впервые вижу сопраниста, который не стремится петь в опере.

— Алессандро просто очень скромный мальчик, но уверяю, что если с ним позаниматься подольше, то его смело можно брать в оперу.

— Ну да, как же, с непременным дебютом в женской роли, — вырвалось у меня.

— Не беспокойтесь, Алессандро, это необязательно. Тем более для вас. Видите ли, на женские роли берут обычно совсем юных певцов, с ангельской внешностью и изящными, женственными манерами. Вы же, несмотря на худощавое телосложение и мягкие черты лица, не будете гармонично смотреться в образе героини, ибо ваше поведение и манеры я нахожу даже чересчур мужественными для певцов-сопрано. Холодный взгляд, угрюмое лицо, не особенно подвижная мимика, чёткие, резковатые движения. Но вот внешность, надо сказать, у вас достаточно интересная, не типичная для итальянца. Вы с севера Европы?

— Да, синьор, из Санкт-Петербурга.

— Я так и подумал, — с лёгкой усмешкой сказал композитор. А в глазах явно прочиталось «русский варвар, что с него взять». — Но, знаете, вы хорошо будете смотреться в образе какого-нибудь скандинавского воина.

Таким образом, Доменико принимали в театр уже сейчас, а меня пока отправили доучиваться. Мы покинули театр почти ночью, Доменико радовался, как ребёнок, получивший подарок от Деда Мороза. Что же касается меня… С удивлением я обнаружил, что впервые в жизни порадовался за другого человека.

Глава 12. Неожиданное признание и новые вопросы

Вечером следующего дня я и Доменико были приглашены принять участие в концерте, который устраивал маэстро Альджебри, в связи с чем Доменико превзошёл себя, пообещав разбудить меня около двух часов ночи, чтобы успеть выучить новую арию. Что ж, синьор Сомнамбула, в благодарность за моё хроническое недосыпание, получайте «приятный» сюрприз. Дело в том, что накануне я как раз выстирал все свои вещи и был вынужден отправиться в объятия Морфея полностью раздетым. Заодно посмотрим, какова будет реакция маэстро на жалкое подобие Давида Микеланджело, пригодное, разве что, для изучения человеческого скелета.