Накануне свадебной церемонии решено было провести генеральную репетицию завтрашнего торжественного представления. Почти все участники собрались, не доставало только наших «орла и грифона». Мы ждали их где-то полчаса, после чего концертмейстер Павел Иванович велел слугам отправиться на поиски племянников. Увы, или к счастью, этого делать не пришлось, потому что в следующую минуту мы все узрели картину маслом «Юпитер в образе орла похищает Ганимеда». В хлам пьяного Гаврилу пытался втащить в зал чуть более трезвый Данила, но у него это плохо получалось. Выяснилось, что достопочтенные князья с утра пораньше устроили в бане мальчишник — с песнями, водкой и подневольными девками, а самого жениха на него не пригласили, объяснив тем, что «мал ещё для пирушек дружеских». В итоге нам пришлось обойтись без них, надеясь, что к самому мероприятию они просохнут и не забудут всё, что выучили.

С оркестром тоже были небольшие проблемы: князь Гольдберг обещал прислать своему старому корешу струнный квартет и флейтиста ещё в первой половине октября, но из-за каких-то трудностей они доехали до нас только к концу месяца. Пришлось репетировать с ними дополнительно, и я даже не представляю, сколько сил на это потратила Доменика, общаясь с немцами через переводчика — Настеньку. День приезда музыкантов совпал с её именинами, она была несказанно рада иностранным гостям и очень быстро нашла общий язык с флейтистом Кнутом, пожилым саксонцем, стаж преподавания у которого составлял почти двадцать пять лет. По словам Гольдберга, Кнут очень хорошо ладил с детьми, так как сам являлся дедушкой нескольких очаровательных девчушек. Настенька на первом же уроке флейты выложила ему всю информацию — о том, как мечтает научиться играть и как любит своего жениха Герберта.

Юное, наивное создание, она ведь не видела этого парня ни разу в жизни, однако уже вообразила его прекрасным принцем на белом коне. Впрочем, я был уверен, что ребята не разочаруются друг в друге, они были слишком чисты, невинны и любили своих родителей до такой степени, что им бы и в голову не пришло противиться их решению. В очередной раз я убедился в том, что самая искренняя любовь и дружба зарождается именно в детстве. Я видел это на примере Петра Ивановича и Софьи Васильевны, которых поженили в раннем подростковом возрасте, и которые до сих пор просто не могли друг без друга. Я видел это на примере своих родителей, которые встречались с шестого класса, закончили одну школу и вместе поступили в институт.

До сих пор заставляют сжиматься сердце слова моей мамы о том, как учителя и родственники ругали её, отговаривали дружить с моим отцом, которого в связи с дворянским происхождением не приняли в пионеры, и потому он не мог быть примером для подражания, несмотря на то, что у него девяносто процентов класса списывали математику, русский и немецкий! Да что говорить, бабушка Тома терпеть его не могла до конца своей жизни, чем причиняла мне жуткую боль: я искренне любил и отца, и бабушку, я не мог сделать выбор. А выступить дипломатом-примирителем я тоже не мог — возраст не позволял. Что же касалось деда Гриши, то для него мой отец был хорошим только тогда, когда присылал деньги на краски для его дурацких своеобразных картин. Но чаще дед напивался и обзывал моего отца «буржуем». А ещё, бывало, «посвящал» ему стих Маяковского «про ананасы и рябчиков», что меня несказанно злило. Мама рассказывала, как ещё в детстве ей говорили: «Лиза Франко, ты же гордость класса, не будь такой дурочкой, обрати внимание на других мальчиков», — на что она упрямо отвечала: «Нет. Я люблю Петьку Фосфорина. Никому его не отдам!». Вот, собственно, такая непреклонность и любовь пионерки-отличницы и ленинградского аристократа, непризнанного отличника, и привели через много лет к появлению на свет программиста Александра Фосфорина.

— Алессандро, любимый, что с тобой? — меня вновь вытащили из мира воспоминаний нежные слова и интонации моей Доменики. — Ты такой грустный. Чему печалишься?

«Здравствуй, князь ты мой прекрасный. Что ты тих, как день ненастный? Опечалился чему?», — вдруг вспомнились строки из сказки Пушкина.

— Нет, ничего. Просто родных вспомнил. Как там они без меня, — вздохнул я.

— Понимаю. Ты думаешь, я никогда не чувствовала подобного? Прости, но вот уже почти двадцать пять лет, как я пытаюсь сохранить и воспроизвести в памяти образ моих отца и матери. Алессандро, я видела их последний раз… двадцать пять лет назад. Ты думаешь, моё сердце не стосковалось по ним?

— Нет, что ты, я так не думаю. Просто я только сейчас понял это. Прости, — я подошёл к любимой вплотную и сжал её руку. — Я понимаю, что тебе ещё хуже.

— Не понимаешь. Как только супружеская пара Кассини, мои дальние предки, усыновили меня, я должна была каждый день стараться забывать свою прежнюю жизнь. Это было страшное мучение, каждый день перед вечерней молитвой пытаться стереть из памяти дорогие и любимые образы, которые мои новые «родители» считали за дьявольские видения. С какой жуткой болью и рыданиями я пыталась стереть из памяти дорогой и святой для меня образ моей мамы, Катарины Ноэлии Кассини, и могла утешаться лишь небольшим сходством моего отца с маэстро Алессандро Кассини. Это страшно, Алессандро. Забыть своих предков — значит убить свою душу.

— Ты думаешь, я этого не понимаю? С тех пор, как я попал в прошлое, меня считают… придурком, душевнобольным! Может, конечно, с головой у меня не всё в порядке, но сумасшедшим я не являюсь.

— Это не так, Алессандро. Тебя здесь все любят, и ты естественен в своих фразах и желаниях. Не так, как я. Мне приходилось врать. Это мерзко и отвратительно. Но у меня не было выбора.

— Ты имеешь в виду то, что тебе приходилось претворяться «виртуозом»? — не понял я.

— Не только. Я ненавидела донну Катарину. Пусть она и является мне косвенной родственницей, но она сделала и сказала достаточно, чтобы убить во мне всю любовь и доверие к ней. И к её сестре, Анне Джулии, развратной шлюхе, притворявшейся невинной старой девой. Именно из-за них я испытываю некоторую неприязнь к женщинам.

— Любимая, как так можно? Я понимаю, донна Катарина, но остальные… За что ты их не любишь? Они же ничего тебе не сделали, — возмутился я.

— Не спрашивай, Алессандро. Я знаю, что Господь призывает нас возлюбить ближнего как самого себя. Но иногда это очень трудно.

— То есть, ты и Настеньку не любишь? Это маленькое светлое солнышко? — с некоторой обидой в голосе спросил я.

— Я буду любить всех, кого прикажет мой будущий господин, — смиренно отвечала Доменика, и мне не понравилась эта фраза: в ней явно читались двойные стандарты.

— Никакой я тебе не господин! И вообще, мы скоро отправимся в наше время, мы со Стефано работаем над этим! Мы там будем свободны!

— Свободны и бездетны, — усмехнулась Доменика.

— Ты о чём? — с долей тревожности спросил я.

— О том, что источник нашего счастья находится здесь, в этой временной плоскости. И мы должны воспользоваться его милостью, пока не поздно. Поблагодарить за всё то, что этот человек для нас сделал.

— Это слишком высокая цена, любимая. И заплатим мы её вместе. Ты — физически, а я — морально. Ничего не бойся и доверься мне. Я сделаю всё, чтобы смягчить этот ужасный приговор для нас обоих.

Наступил знаменательный день свадьбы программиста Александра Фосфорина и маэстро Доменики Марии Кассини. Церемонию назначили в начале ноября, в понедельник. Признаюсь, Доменика очень спокойно и хладнокровно отнеслась ко всем предсвадебным процедурам, позволив служанкам совершить над ней традиционное омовение, сделать ей причёску и свадебный макияж, а также помочь облачиться в роскошное свадебное платье. Всё это происходило в специально предназначенной для этого комнате, куда меня не пустили. Сам же я, уже напудренный и одетый в костюм из белоснежного атласа, сидел в своей каморке и тихо помирал от волнения и нетерпения, хоть и старался не подавать вида. Нервы, в связи с некоторыми событиями, в последнее время напоминали ту самую колеблющуюся струну, и я не знал, как успокоиться. В итоге я просто разрыдался от безысходности за письменным столом. К счастью, меня пришли поддержать Стефано и Марио, или, как их теперь называли в поместье, Степан Иванович и Марк Николаевич.