Затем, когда все было окончено, он повернул голову и сделал вид, что не смотрит более в ту сторону.

Тогда ребенок медленно сошел с откоса, на котором стоял.

Ганс тотчас же понял без труда молчаливый приказ слушаться. Он повиновался. Под ясную диктовку, сделанную для него, его память послушно записала слово за словом.

Что же ему затем приказал отец? Удержать их в памяти? Он удержит их; это было не трудно! — размышлял Ганс.

Чтобы убедиться в этом, есть простое средство, и он принялся чуть слышно повторять этот странный урок.

Кому же он должен позже рассказать его? Он еще ничего не знал, но что ему до этого? Он прервал свою работу и сказал себе: «Мой отец Карл признал, что я не знаю французского языка, и, однако, то, что я учу на память, на этом именно языке. Зачем? Это, должно быть, потому, что не надо обнаруживать способность понимать по-французски, если меня захватят здесь. Кому же я могу… и должен пересказать его?»

И инстинктивная логика здравого смысла тотчас ответила:

«Необходимо, чтобы ты попробовал сейчас отправиться в поиски французов. Тебя посылает отец туда, куда тебя послал добрый Родек».

Затем урок еще раз повторился с начала до конца. Два или три раза произошло колебание, над которым юная память Ганса восторжествовала совершенно. Когда весь текст, заключенный в золотой коробочке, был таким образом отпечатан в самой глубине его памяти, мужественный мальчик снова продолжал путь к реке.

Как только Шульмейстер убедился, бросив тайно взгляд, что бледная головка мальчика исчезла в темноте ночи, новое спокойствие овладело его существом. Его совесть была чиста, так как он сделал все что мог. Своего приемного сына, даже его он посвятил родине. «Теперь что будет, то будет, — сказал он себе. — Однако мне досадно расстаться с жизнью, не сведя своих расчетов».

— Послушайте, полковник, — сказал он громко, — я устал бороться; я предпочитаю вам сказать все. Да, это я набросал справки, содержащиеся в этом рапорте. Я знаю его. Но подумайте, что одному мне было бы невозможно их собрать! Это поручик Венд снабдил меня справками и помогал мне достать самые секретные указания. Я обещал ему за это десять тысяч франков; он уже получил в счет семь тысяч красивыми золотыми наполеондорами. То, что я говорю, легко проверить. Стоит только выставить на вид бесполезные траты, сделанные этим человеком в продолжение сорока восьми часов за картежным столом в игорном доме или в другом месте…

— Почему вы обвиняете поручика Венда, вместо того чтобы защищаться? — живо ответил полковник. — Вы знаете, что это вас не спасет. Впрочем, весьма очевидно, что вы хотите отомстить человеку, только что снявшему с вас маску.

— Почему я не защищаю себя, а обвиняю его? Это очень просто, — возразил Шульмейстер. — Потому что таким поступком, напротив, надо гордиться, а не защищаться от него. Я не из ваших. Я был свободен вас побить и обмануть. Я знал, что рискую жизнью в случае неудачи, вот и все! Хорошо же, так как я не успел в своем предприятии, убейте меня: мы будем квиты. Но тот, другой, которому я заплатил, чтобы удерживать ваше войско, он продал вас. Слышите ли, полковник: продал, продал, продал. Если он выдал меня сегодня ночью, то потому только, что не надеялся более ничего от меня вытянуть. А может быть, он хотел опять попробовать все мои деньги присвоить себе, в то время, когда меня стали обыскивать… Затем, кто знает, он думал, без сомнения, сгладить свое преступление, донося на своего сообщника… Так нет же, подобные преступления не заслуживают извинения, и такой сообщник, как я, не пойдет в могилу один. Я потащу г-на Венда за воротник с собой в могилу! Не имейте, полковник, никакого сожаления как к одному, так и к другому. Полноте, вы можете мне поверить. В моем положении не лгут. Раздавите эту гадину в то же время, когда будете расстреливать шпиона!..

Резкая речь Шульмейстера взволновала полковника, и, порывисто обернувшись к Венду, он спросил его:

— Что вы можете на это ответить, поручик?.. Но где же он?

Венд исчез.

Прежде всего презренный негодяй придумывал средство ловко подтибрить пояс, наполненный золотом и брошенный Шульмейстером перед своими судьями. Но повелительный жест полковника, которого нельзя было не понять и которому не повиноваться было безумием, остановил его уже начавшееся инстинктивное движение поднять сокровище.

Десять тысяч франков так и остались лежать на земле до нового приказания, и очень возможно, увы, что по окончании допроса эту сумму под хорошим надзором, с коротким докладом о совершении казни над приговоренным отошлют в главный штаб.

С этой минуты Венд, не имея возможности удовлетворить свою алчность, захотел, по крайней мере, упиться местью. Он принялся внимательно наблюдать за Шульмейстером. Его ученая и сложная игра в этом поединке шпионства, в котором он слыл за профессора, возбуждала его невольное восхищение, а также отчасти беспокойство. Встав в полутьме, Венд анализировал малейшие движения узника, чтобы предупредить его маневры и предотвратить их.

Как и все присутствовавшие, он был поражен внезапным волнением, выразившимся на лице Шульмейстера, с тех пор как его глаза устремились на одну определенную точку. Но этих волнений он не приписал внезапному размышлению, представившемуся в уме его жертвы. Даже он не отнес этого к психическому явлению, однако, очень понятному у человека, видевшего так близко смерть. Он прозаически искал, какое открытие, самое материальное, могло произвести эту перемену.

Посредством исследования окрестностей, изучения малейшей игры света, для чего он наклонялся, чтобы ориентировать свой взгляд, Венд кончил тем, что увидел новое лицо. Это было личико ребенка, глаза которого оставались упорно направлены также на Шульмейстера.

Его полицейский инстинкт тотчас восстановил прямую связь между причиной и действием, между открытым чтением громким голосом обвинителя-документа, потребованным тем же самым человеком, который его написал, и необыкновенным вниманием мальчика, появление которого в этот час и в этом месте было так странно подозрительно.

«Откуда явился этот мальчик? Кто он такой?» — задал себе вопрос Венд.

Это очень важно знать!.. И в ожидании, кто бы он ни был, надо было воспрепятствовать, чтобы его глаза оставались открытыми и его уши не напрягались относительно зрелища, которое не должен видеть ни один посторонний.

Если было слишком поздно, чтобы помешать ему смотреть и слушать, то простая осторожность указывала, что надо наложить руку на этого стеснительного свидетеля.

Венд молча маневрировал, чтобы мало-помалу удалиться из центра сцены. Совершенно новое недоверие, которое он внушал теперь офицерам, своим солдатам, делало его объектом ненависти, и молодые люди радовались, что он более не с ними. Они воздержались следовать за ним и указывать на его отсутствие. Он ускользнул незаметно позади солдат, собравшихся вокруг своих начальников, внимание которых было поглощено трогательной драмой, разыгрывающейся в их присутствии; затем, раз выйдя из круга, освещенного бивуачным огнем, он поспешил по направлению к деревне. После длинного обхода Венд занял пост таким образом, что отступление ребенка было отрезано. Он видел теперь, как нежный силуэт мальчика выделился на фоне бивуачного освещения.

Несколько минут спустя, именно в тот момент, когда полковник удивился, не видя перед собою Венда, пронзительный крик, крик ужаса и бессильного гнева, рассек воздух. Черты лица Шульмейстера приняли земляной оттенок. Это был голос Ганса, он был в этом уверен. Все бросились. В недалеком расстоянии был слышен шум от борьбы: пинки, жалобы, гневный пронзительный зов, который был прекращен грубым кулаком, приложенным ко рту… Вскоре показался Венд, шествовавший впереди двух солдат, которые держали, несмотря на их возмущение, одиннадцатилетнего пленника.

— Что там такое? — спросил полковник. — Зачем ведут к нам этого мальчишку? Этим-то преследованием вы и занимались, поручик, между тем как я звал вас!

— Простите, полковник, — возразил Венд, — но я думаю, что сделал хорошую добычу. Я уверен, что не обманулся, заметив взгляды и осмысленные знаки между узником и этим ребенком, близкое присутствие которого здесь никем не было замечено. Я не сомневаюсь, что эти два существа знают друг друга. В то время как вы читали тому записку, найденную в его одежде, этот слушал так внимательно, что я решил, не осторожнее ли будет его привести к вам.