— Вот видите, ваше высочество, — начал он, — маршалам надоело воевать, они стали стары и богаты. Большинство их было женато и имело детей, а они никогда не могли жить в семействе, так как лет двадцать безостановочно шагали по Европе. При этом император обходился с ними грубо, даже когда сам был виноват.

— Франц! — воскликнул герцог.

— Нет, вы уж слушайте всю правду. Нелегко было служить вашему отцу. Надо было понимать на лету, никогда не ошибаться и всегда одерживать успех; иначе беда. Притом несчастия его озлобили, и генералы уже не питали к нему прежнего доверия. Только мы, простые солдаты, верили в него по-прежнему.

— Продолжай, верный друг, — промолвил с чувством герцог, смотря с уважением на этого представителя настоящих сподвижников его отца, никогда ему не изменявших.

— Наконец вам надо все сказать, — продолжал Франц. — Между Парижем и Фонтенбло было 300 000 неприятелей, а французов оставалось всего 50 000, и то усталых, дурно вооруженных. Мармон командовал в Эссоне авангардом в десять или двенадцать тысяч человек; в этом числе находилась и моя рота… Он отправился в Париж, занятый врагом, и оставил свои приказания помощникам, которые повели нас между двумя рядами австрийцев. Это походило на капитуляцию, а так как мы — простые солдаты, а не маршалы, то едва не бросились на австрийцев. На беду мы привыкли к субординации и повиновались.

Храбрый солдат со стыдом опустил голову при воспоминании об измене маршала Мармона.

Герцог, сидевший на скамье и внимательно слушавший Франца, который ходил перед ним, зорко смотря по сторонам, — быстро вскочил и схватил его за руку.

— Нет, нет, — воскликнул Франц, — нас могут увидеть, идите на скамейку, а я буду продолжать рассказ из-за кустов.

— Ну, ну.

— Вот видите, в Фонтенбло собрались все начальники: Ней, Макдональд, Коленкур — всех не перечесть. Они уверили императора, что Франции было не под силу бороться, что все кончено и что надо уступить. Он хотел драться, и когда все его покинули, то он даже пытался отравить себя.

— Боже мой! — воскликнул герцог.

— На следующий день он отправился на остров Эльбу, все, что ему оставили от великой империи, которую он завоевал с нашей помощью. И все-таки его обманули. Ему обещали, что вы с вашей матерью последуете за ним. Но как только его заперли на острове, то вас конфисковали, так же как экспроприировали всю Францию.

— Но моя мать заявила желание следовать за ним?

— Ваша мать? Ее там не было.

— Но она пыталась поехать к нему: так мне говорили.

— Может быть, — сказал Франц, впервые не говоря всей правды.

— А потом, — воскликнул герцог, — ведь это еще не конец?

— Конечно. Спустя десять месяцев разнеслась весть, что императора высадили в Жуанском заливе.

— Где это?

— На французском берегу, против острова Эльбы.

— Потом?

— Потом вся Франция очнулась. Ах, если бы вы это видели! Все обезумели от радости. Глупый король послал войска, чтобы схватить императора, а они встретили его с триумфом. Ней выступил против него с армией, но, увидев императора, бросился к нему на шею. Только такие изменники, как Мармон, остались при короле, а все остальные приветствовали императора. Тогда уже не было речи об усталости и разочаровании. Все хотели империи и императора.

— Ну, и что же, мой отец сделал все, чтоб обеспечить мир своему народу?

— Он, вероятно, это и сделал бы, но было уже поздно. Меттерних не хотел более Наполеона, и благодаря ему, ему одному, Европа снова заключила коалицию против нас, а мы взялись снова за наши старые ружья Арколя, Маренго, Аустерлица, Ваграма и Шампобера.

— Увы! А сколько времени это продолжалось?

— Сто десять дней! Все кончилось под Ватерлоо. Но не заставляйте меня рассказывать это, ваше высочество. Мы одержали сотни побед, а кончили подобным поражением. Целые полки тогда погибли под неприятельскими ядрами, и семнадцатилетние солдаты умирали, не дрогнув, как старые служаки. Кавалерийские отряды разбивались, как о стогну, атакуя красные мундиры. Гренадеры падали под картечью человек за человеком, защищая свое знамя. Словно с неба валилась куча ядер и пуль, а там высоко на пригорке на белой лошади в сером сюртуке и черной треуголке виднелся…

— Мой отец, — промолвил герцог со слезами на глазах.

— Никогда мы так не сражались, — продолжал Франц. — Ней превзошел себя. Под ним убито было пять лошадей. Наконец, пешком, с разрубленным эполетом, с пронзенной пулею звездой Почетного Легиона и обнаженной головой, он повел последнюю атаку и крикнул проезжавшему мимо Друэ д'Ерлону: «Что же ты сегодня не дашь себя убить!»

— Ну, ну… — промолвил герцог, сдерживая дыхание, чтобы не проронить не слова.

— Увы! Несчастный умер не там. Его убили не английские и не прусские пули. Спустя некоторое время, в Париже, двенадцать французских солдат расстреляли именем короля храброго из храбрых.

— А этот король был француз?

— Да.

— Неправда!

— Империя была кончена. Ваш отец отдался в руки англичан и просил только, чтобы ему позволили окончить мирно жизнь с женою и сыном. Англичане отвезли его за тысячу миль на пустынный остров, и после шестилетнего пребывания там он умер от горя и истощения, более великий, чем когда-либо! Последняя мысль его была о вас!

— Наконец-то я знаю все, все! — промолвил герцог.

Между тем наступила ночь. В окнах замка показался свет.

В аллеях послышались шаги.

Франц исчез за деревьями. Данный им урок истории был окончен, и его ученик, более бледный, чем когда, медленно направился в ту самую комнату, где его отец когда-то спал победителем, и где он всю ночь печально думал о побежденном отце.