Он даже с точностью изобразил детали зубчатого выреза и жемчуга на лифе. Я прижимаю руку к своему громоподобно стучащему сердцу, когда слезы угрожают пролиться из моих нижних век.

Тихий голос Купа едва проникает в мой кокон шока и воспоминаний.

– Они датированы. Я проверил не все, но этого хватило, чтобы навести на меня страху.

Я нахожу достаточно сил, чтобы повернуть голову и посмотреть на него.

Пристально глядя на меня, он продолжает:

– Тео нарисовал их до того, как ты переехала в Сисайд, Меган. Самая старая, которую я нашел в дальней стопке в углу, датирована месяцем спустя после его несчастного случая пять лет назад. Как такое вообще возможно?

Я подкрадываюсь к ближайшему столику и провожу кончиками пальцев по наполовину законченной картине, на которой я сплю. Мои волосы растекаются по подушке и небольшая улыбка играет на губах. Стиль безумный, много быстрых, коротких мазков, как будто рисуя, художник чувствовал боль.

Из-за тебя мои раны нарывают...

Как должно быть ужасно, как страшно, наконец, увидеть во плоти человека, который преследовал тебя словно призрак. Неудивительно, что Тео смотрел на меня с такой яростью в ту первую ночь в закусочной Кэла. Вероятно, он посчитал, что теряет рассудок.

– Может, он нарисовал их после нашей встречи, просто неправильно проставил дату, – бормочу я. – Ему было плохо, ты же знаешь.

Куп фыркает. Он говорит, широко раздвинув руки.

– Он нарисовал все это с сентября? Не думаю. И я нашел еще немного странного дерьма в его офисе в доме.

– Что там?

– Двести гребаных рецептов лимонного пирога! Целую папку вырезок из журналов с фотографиями долбанных денверских омлетов! И груда счетов пятилетний давности от некоторых гидропонных цветоводов из Голландии и Японии! Цветы доставлялись сюда каждую неделю, пролетая полмира! Что, черт возьми, не так с цветами в Орегоне?

Сезон душистого горошка здесь ограничен.

Я поворачиваю лицо к лучу света, проникающему сквозь трещину в крыше, и закрываю глаза.

– И у него в шкафу это причудливое французское вино, а он даже не пьет вино! Он его ненавидит!

Я формирую мысленную картину элегантной этикетки «Шато Кортон Гранси», которую мы с Кассом открывали на нашу годовщину. Вино, которым мы впервые насладились в наш медовый месяц, которым угостил нас старик, которого мы подобрали на обочине проселочной дороги, оказавшийся главой одной из старейших и лучших виноделен Франции...

– Бургундское – это хорошее вложение средств, – шепчу я. – Особенно гран крю.

Выдержав небольшую паузу, Куп говорит:

– Я не упоминал, что оно бургундское...

Я смотрю на него.

Его глаза напряжены, он добавляет более спокойно:

– ...или гран крю.

– Он рассказывал мне о своей коллекции, – ложь выходит сама по себе, потому что я умом понимаю, что правда не поддается объяснению.

Мы долго смотрим друг на друга, затем Куп опускает глаза на свои ноги.

– Ты права. Он был очень болен. Это все просто... доказательство болезни. И он просто так спрашивал меня, как можно знать кого-то, кого никогда не встречал. Его одержимость «Баттеркупом» и то, что он перестал говорить после его несчастного случая... это тоже часть болезни.

Он бросает взгляд на мое обручальное кольцо, а затем снова встречается со мной взглядом.

– Верно?

В один момент, один короткий момент, я хочу рассказать ему что на самом деле происходит. Но потом решаю, что это настолько невероятно, что попытка понять это практически сломило Тео и меня, поэтому было бы неправильно обременять Купа такими знаниями.

Некоторые тайны должны оставаться жить в тихих местах нашего сердца, в безопасности и святости.

– Ты хороший друг, Куп. И хороший человек. Мне нужно идти, мне нужно быть там, когда он проснется.

Я крепко обнимаю его, затем спускаюсь вниз по лестнице и бегу к своей машине в приподнятом настроении, с пылающим сердцем и адреналином в крови. Я так быстро срываюсь с подъездной дорожки, что брызги гравия выплевываются из-под шин.

Я должна добраться до больницы как можно скорее.

Мне нужно быть там, когда мой полуночный Валентайн вернется ко мне.