Глава 7

Я наблюдаю, как Кристина отступает со смесью беспокойства и разочарования. Она убегает от нас, будто мы пригласили её на... мне трудно придумать что-нибудь столь ужасающее. Возможно, на её собственное убийство. Но ведь это смешно и нелепо. Мы студенты, и должны беспокоиться о других вещах, например, о следующем занятии. Верно?

Так почему же я чувствую такое отчаяние, наблюдая за побегом Кристины?

Люди, которые боятся всего, боятся и дома.

У меня в сознании вспыхивают воспоминания, и все они неприятные. Помню, как отец контролировал каждый мой шаг, пока я жила под его крышей. Он постоянно проверял мой гардероб, не одеваюсь ли я во что-то вызывающее. Не ношу ли макияж, который привлечет мальчиков. Помню его суровые реакции, стоило мне ослушаться его. Пощечина, которую он дал мне, заметив блеск для губ, а ведь у меня просто потрескались губы. Постоянное чувство страха и необходимость скрываться, даже когда я была послушной. Ранним утром он вкладывал мне пистолет в руку, требуя, чтобы я защитила наш дом, потому что он услышал шум снаружи.

Мой отец надругался надо мной. Несмотря на то, что всё это было предназначено, чтобы обезопасить меня, ведь я была единственным, что у него осталось, и о чём он заботился, всё это было надругательством. Всё ещё помню те времена, жизнь под колпаком с боязнью сказать или сделать что-нибудь не так. Боязнь оставаться наедине с отцом, терпя его паранойю – вот, что я помню.

И всё это я замечаю в Кристине, когда смотрю на неё. Может быть, у неё дома тоже сумасшедший отец. И поэтому она не может делать домашнее задание. Возможно, поэтому она никогда не обедает и не носит пальто, когда холодно. Моя симпатия к ней бьёт ключом.

Бедная Кристина. Я не буду подталкивать её, а буду самым обычным другом, какой у неё когда-либо был. Лучше я принесу побольше еды на обед, испеку для неё печенье, дам списать домашнюю работу и никогда не буду задавать вопросов. Ведь когда-то я тоже была на её месте, и знаю каково это, постоянно бояться, чувствуя себя, как дрожащий кролик.

Я уже не та девушка, но это не значит, что у меня нет сочувствия к Кристине. Часто думаю о своей жизни с отцом. Смогла бы я сбежать раньше, если бы у меня был хотя бы один друг?

— В твоих глазах так много теней, любовь моя, — говорит Ник, снова натянув пальто.

Он забирает у меня оружие, возвращая его на место в свой карман.

Мы обсуждали это раньше. Мне не нравится, что он носит пистолет в университетском городке. Когда мы смотрим новости, то кажется, что повсюду стреляют. И я боюсь, что когда-нибудь придет день, и Нику придется показать свое оружие.

Ник говорит, что эти новостные сюжеты еще больше убеждают его в необходимости защиты.

А я не могу не согласиться с этим, поэтому позволяю ему носить его. Но всё равно беспокоюсь, что однажды его найдут. И тогда я не знаю, что мы будем делать. Наша счастливая жизнь здесь стала такой хрупкой. Один неверный шаг может уничтожить её.

Боже, Ник прав. Сегодня в моих глазах тени, и я посылаю ему солнечную улыбку.

— Просто задумалась о тяжелом.

Засунув руки ему подмышки, я щекочу его, хотя знаю, что это бесполезно. Мой украинец бесчувственен к щекотке, но мне всё равно нравится пытаться.

— О своей подруге?

Он наклоняется и целует кончик моего носа. И вот уже не важно, что мы стоим на улице на холодном ветру. Чувствую, как от этого маленького жеста, внутри меня разливается тепло.

— Обо всем, — признаюсь я. — Итак, расскажи мне побольше об этой программе изобразительного искусства. Преподавателю нравятся твои просмотры?

Я так горжусь им.

Мы начинаем идти, и он проникает рукой в мой карман, прикасаясь к моим пальцам. Лучше бы носить перчатки, но тогда мы не смогли бы касаться друг друга вот так. Мы с Ником слишком навязчивы в нашей необходимости прикосновений.

— Да. Он думает, я подаю надежды, — признается Ник, и его акцент становится сильнее, когда мы остаемся одни, и нет необходимости притворяться. — Говорит, что у меня взгляд художника. И хочет, чтобы я подал заявку на программу изобразительного искусства.

Я свечусь от гордости:

— Это так замечательно, — и сжимаю его пальцы в кармане. — Я так горжусь тобой!

Он улыбается мне, усмехаясь, и достает руку, чтобы открыть дверь в «Деревенское зернышко». Я наклоняюсь под его рукой и прохожу в дверь, а внутри он присоединяется ко мне. Мы заказываем еду и ждем у стойки, прижимаясь друг к другу. Когда мы садимся, Ник продолжает разговор:

— Я не пойду на эту программу, Дейзи. Степень по изобразительному искусству бесполезна. В этом нет смысла.

У меня отвисает челюсть:

— Как ты вообще можешь такое говорить?

— Что мне делать с этим искусством, Дейзи?

Ник берет со стола кофе и пирожное. Я следую за ним к столику в углу, ведь мы всегда сидим в углу. Он ставит поднос на стол и наклоняется, чтобы прошептать мне в ухо:

— Может, мне нарисовать что-нибудь, чтобы расплатиться за еду?

— Это несправедливо, — возражаю я. — Многие люди зарабатывают на жизнь своим искусством.

— Назови хоть одного.

Поморгав, я кладу руки на кофейную чашку, и в голове пустота.

— Пикассо?

Он криво смотрит на меня:

— Ты меня переоцениваешь Дейзи. Я не Пикассо.

У меня горят щеки. Хотела бы, я знать больше художников, чтобы приободрить его. Мне нравится его искусство. Хочу, чтобы он продолжал это. Мне нравится смотреть, как он творит, как изображения оживают на бумаге. Его работы всегда мрачные, но такие точные, и мне страшно подумать, что происходит за этими прекрасными глазами.

— Не думаю, что выражать себя и создавать красоту для мира, это плохо.

— Тогда я принесу тебе нарисованный цветок, когда в квартире в следующий раз что-то сломается. Посмотрим, насколько полезен мой талант.

Я хмурюсь. Кажется, это становится похоже на ссору. Он несправедливо относится к своему творчеству, а я думаю, оно волшебное. Мне жаль, что моя душа не настолько творческая, как у него. Почему же он не видит, что его искусство особенное? Что он особенный?

— Я не буду с тобой бороться.

— Тогда давай не будем об этом говорить.

И мы перестаем, но я все еще думаю об этом, пока мы обедаем и говорим об учебе после и во время занятий. Вечером дома я продолжаю вспоминать об этом. Когда он снова уезжает на стрельбища, я нахожу в интернете и библиотеке информацию о ныне живущих художниках, которые зарабатывают на жизнь своими руками, умом и воображением. Я докажу Нику, что он не прав, и он может стать кем-то лучшим, чем наемным убийцей.

Я решительно улыбаюсь про себя, когда Ник ловит меня. Он касается пальцами моей щеки, пока я убираю тарелки со стола.

— Почему ты улыбаешься? — спрашивает он.

Ему нравится знать все мои мысли. Иногда я думаю, что Ник хочет залезть ко мне в голову и посидеть там в одиночестве. Но этими мыслями я не собираюсь делиться, иначе мы будем спорить, а спорить я не хочу. Вместо этого я представляю его пальцы на своей коже, и это самый замечательный способ отвлечь его. Я ставлю посуду и поворачиваюсь к нему, расстегивая верхнюю часть кардигана.

Он поднимает бровь, и его улыбка становится шире:

— Разве сейчас не время учебы?

— Нет, — говорю я ему, расстегивая кардиган до конца, обнажив грудь.

Татуировка зловеще светится между моими грудями, а на ней сердце с его именем на кириллице. Прикоснувшись к ней, я сразу же возбуждаюсь. Я должна стать холстом для его искусства.

— Я подумываю о новой татуировке, — говорю я, приподнимая свои груди руками и соединяя их, — что-нибудь на них. Что думаешь?

Он подкрадывается ко мне, как волк. А я дрожу от волнения под его взглядом.

— Думаю, они и так совершенны, моя Дейзи. Ты само совершенство.

Он отталкивает мои руки и берет мои груди в свои, мнет их и ласкает, дразня мои соски.

Я задыхаюсь, кладу руки ему на шею и целую его.

— Я хочу тебя, — говорю я ему. — Пожалуйста, Ник, прикоснись ко мне. Ты нужен мне.

Он захватывает мой рот губами, и я дрожу, как от жажды. Я всегда жажду любви моего Ника. Его страсть усиливает мою собственную. В отчаянии увидеть его татуировки и обнаженную кожу, я разрываю на нем рубашку. Для меня он прекрасен. Так прекрасен, что чувствую ком в горле.