Часть 18

Порыв ветра бросал в лицо клубы дыма, но Хлыст, не замечая рези в глазах, неотрывно смотрел на пламя костра. В голове роились мысли — одна темнее другой.

Сегодня пошли десятые сутки со дня условленной встречи с Ташей. Она так и не пришла. Неужели Анатан сдал их шайку-лейку с потрохами, и Ташу таскают по допросам? Или её скрутила болезнь? Первый домысел пугал. Второй вгонял в дрожь.

Пять лет назад Таша ни с того ни с сего стала в обморок падать. Бредёт себе по улице, с бабами судачит и… опа-на, уже лежит. Или полезет в голбец за картошкой или репой, и нет её, нет… Малец туда, а мамка возле лесенки валяется.

Хлыст повёл жену к лекарю. Благо идти недалеко: по пустоши полдня, ещё пару часов по осеннему лугу. А там, в золотой рощице, на меже Бездольного Узла и Нижнего Дола, владения того самого лекаря, который смердами не брезгует. Целую ночь он продержал Ташу в лазарете, а наутро выпроводил восвояси. Мол, ей нужен другой… и слово сказал, чудное такое слово — «климат». Лучше бы промолчал или сознался, что ни хрена не соображает в болячках.

Таша вбила себе в голову — всё, сочтены её деньки, раз от неё лекарь отказался. Купила рядно застлать гроб, у соседки выпросила занавеску покрыть себя усопшую, откуда-то притащила три доски и всё допытывалась: на крышку хватит?

Пробрал Хлыста мандраж. Какой гроб, какая крышка, когда детям мамка нужна? Дочурке годик, одному сынишке — два, второму — семь. С ними-то что делать без мамки?

А тут, в конце зимы, Анатан к Лабичи в гости нагрянул. Пришёл к брату и Хлыст. Поведал Анатану о беде. А тот уж объяснил, с чем этот «климат» едят, и для примера сравнил Порубежье с Лэтэей.

И вот тогда засела, как заноза, мысль: уйти с семьёй в ту самую Лэтэю. Там лес — за жизнь не обойдёшь. Воздух — не надышишься. Вода — Божья слеза. Белки сами на плечи запрыгивают, лоси с ладошек соль едят. Не край, а рай. А в раю грех помирать.

Хлыст поделился задумкой с Ташей. Жена засветилась. Даже доски на щепы распустила. И в самый лютый мороз затрещала печка жарким огнём.

По весне Хлыст уволился с прииска. Получил три мора, почесал затылок. С таким богатством даже на дорогу харчей не купишь. Задумал дом продать, но кому он нужен. В «Горном» вон их сколько, убогих и брошенных.

Хлыст кинулся к Лабичи, но на полпути совесть остановила. У брата своих детишек трое. И к Анатану не пойдёшь. У него жена как кремень, чуть что не так, искрами сыплет.

Бес попутал. Иначе никак не назовёшь бредовую идею обокрасть магазин в «Рисковом». Покумекай же хорошенько, всё по полочкам разложи и орудуй! Нет же! Бес набросил удавку и поволок. А там хозяин в подвале весы чинил. А тут пацан бате ужин принёс. А снаружи дружок на велосипеде дожидался. Да как нажмёт на гудок, да как помчит по улице. Хлыст, вместо того чтобы сбежать, с перепугу за ним погнался.

Как взяли с кольцом колбасы за пазухой (больше украсть не успел) и тремя трупами на шее, так и навесили двадцать лет работ в каменоломне без права переписки и свиданий.

Четыре года под нескончаемый грохот камнедробилки Хлыст каждое утро жену хоронил, весь день долю своих детишек оплакивал, а ночью жену воскрешал, чтобы наутро вновь похоронить. А в лагере смертников ни разу о семье не вспомнил — адский холод вытравил память, как керосин блоху. И когда Лабичи вытащил его из горного котла и сказал, что с Ташей и детишками всё в порядке, Хлыст не сразу сообразил, о ком брат говорит.

Долгожданная встреча с женой прибила всю радость, как ливень траву. За четыре года наливное яблочко в сухой стручок фасоли превратилось — в чём только душа держится? И вновь закололи занозой думы о Лэтэе.

Хлыст попросил Ташу потерпеть ещё чуток, ринулся на заброшенный прииск алмазы искать. Алмазы не нашёл, зато набрёл на таких же беглых, как он сам. Правда, из лагеря смертников один Оса был. Повезло мужику. Необычайно повезло. Когда река подхватила его, протащила по камням и сбросила с водопадом, он зацепился страховочным тросом за выступ и повис. За неделю от стужи голос в скрип несмазанной телеги превратился, от голода живот к спине прилип. И подфартило же выродку: мимо Лабичи проходил.

Интересно, брат сорвался с тропы или сам спрыгнул? Теперь уж никто не узнает. Слишком душевным был человеком. Всех жалел: и преступников, и калек, и вдов, и детей-сирот. С каждым делился куском хлеба. Даже братве в горный провал ещё задолго до освобождения Хлыста харчи приносил. С такой душой нельзя грешить. Душа, в конце концов, взбунтуется. Вот и не выдержал братишка. Или сорвался?

Хлыст вытер ребром ладони слезящиеся от дыма глаза. Окинул взором окутанный сумраком горный провал, посмотрел через плечо на лачуги, зыбкие и шаткие в бликах огня. В одной из них, под гнилой крышей, на ворохе рваных одеял и грязных тюфяков он обнимал худенькие плечи Таши, утыкался носом в мягкие кудряшки, вдыхал запах родимого дома и забывал, что собственными руками сломал свою жизнь и выбросил её как мусор.

Прошло всего десять дней пустых ожиданий, а словно десять лет отсидел. Жердяй капал на мозги, мол, баба нашла замену беглому душегубцу, валяется с хахалем на перинке и в ус не дует, что муженёк скоро замазку с лачуг жрать будет. Потешается, гнида. Да только замазкой давиться будут все — во время шторма унесло единственные сети, а харчей осталось впритык.

Каторжникам урезали пайку втрое. Они еле ползали на карачках и последние ночи лежали пластом. Братва заглядывала друг другу в плошки и подымала хай, если у кого-то баланда была выше метки. Кто-то даже порадовался, что Бурнус, ненасытный упырь, погнавшись за хромым пацаном, ухнул вместе с ним с обрыва. И лишь Оса бросал колкие взгляды (подозревает, тварь, что с Бурнусом не всё чисто) и молчал. Вот и сейчас, поворошив хворостиной угли, покосился на Хлыста, как лошадь на придорожный пень, завалился на спину и уставился в чёрное небо. Его невысказанное подозрение напрягало сильнее, чем урчание в животе и лопнувшая на пятке мозоль.

— Таша, видать, заболела, — сказал Хлыст. Поёрзал тощим задом по камешкам. — Смотаюсь-ка я в «Горный».

— Яйца на мозги давят? — проскрипел Оса.

Хлыст хотел отрезать, но решил, что раздоры сейчас ни к чему. Взял с земли кнут, принялся обвивать рукоять кручёной верёвкой.

— Харчи заберу, а то сядем на голодный паёк.

Сказать-то сказал и приуныл. Чтобы никто не заподозрил, откуда у Таши деньги и зачем ей столько еды, она сновала по всем селениям Бездольного Узла, кроме «Рискового», само собой. Там крупу купит, там — масло, а там хлебного вина у подпольщика возьмёт. Если Таша слегла, забирать будет нечего.

— Ну, сядем. Что с того? — отозвался Оса.

— Оно, конечно, ерунда, нам не привыкать. Да только не сегодня-завтра каторжники сдохнут. Кого на добычу поставишь? Или сам в колодец полезешь?

— Иди. Но знай, если твой дружок или твоя баба снюхались со стражами, у нас с тобой одна дорога — обратно к смертникам. А там я порву тебя на шматки. Усёк? А если ты свалить надумал…

Хлыст горько усмехнулся:

— Если б было куда, давно бы свалил.

Оса заложил руки за голову:

— Иди.

Хлыст поднялся, засунул кнут за пояс штанов, одёрнул рубаху, торчащую колом от грязи и пота, и побрёл будить Пижона. А растолкав, попросил у него алый платочек, тот самый, что на тощей шее красовался. Таша всякий раз вздыхала, мол, модный платочек, ей бы такой.

Пижон выслушал просьбу и форсу напустил. Видите ли, вещица памятная, с богатея снятая. Тогда стянул Хлыст сапоги — от них, треклятых, ноги огнём горели — и поставил их перед наглой мордой. Пижон пощупал кожу, голенище помял, даже зачем-то носок лизнул и развязал платочек.

Задолго до рассвета Хлыст добрался до Великкамня. Пересечь бы долину, пока внизу туман серебрится, а сверху темень, хоть глаз выколи. Так нет же, одолели сомнения. Боязно стало. Воля-то легкокрылая — вспорхнёт, и не поймаешь. Хотя после прихода Анатана много воды утекло. Верхогляд и сторожевые ничего подозрительного не замечали. И Таша дважды приходила. А тут не пришла. Заболела она. Как пить дать, заболела! А если заболела… Ну, придёт он домой, посмотрит на неё, на страдалицу, а дальше? На детишек даже взглянуть нельзя. А ну как проболтаются кому ненароком.