— Каких людях? Я не был на них, — очищая с колбасы заплесневелый белый налет, ответил Дмитро. — Тут вроде дома, привыкли с тобой. А там пошикарней, да звуки вроде не те, уши на макушку лезут.
Оба голодно чавкали.
— Куда пойдем-то, мне можно сказать? — решился спросить Алекса и в оправдание любопытства добавил: — Все равно ж скоро выходить.
— Почему же не можно, обязательно нужно, сам Зубр велел сначала обговорить все в закутке, чтоб наверху, когда пойдем, ни звука, кроме условного сигнала для связи. — Дмитро дважды тихо свистнул, потом уточнил: — Ночью далеко слышно, громко не надо.
— Мы что, врозь пойдем, зачем сигнал? — не понял Алекса.
— Не торопись, объясню. Пойдем ночью, проход проверим полем и лесом. Надо прощупать, нет ли постов-засад. Идти будем заходным маневром: то я тебя обхожу, то ты меня. Оторвался, стой, слушай. Не уверен, звук подай. Дальше пятидесяти шагов не делай. Скользи живо, как нож в масле. Не забегай и не отставай.
— Ясно, друже Зубра поведем, — вырвалась догадка у Алексы.
— Этого я тебе не говорил и от тебя выпытывающих слов не слышал… Погоди-ка, — спохватился Дмитро. — А где длинноногая Сорока, ему Зубр велел по шее дать и гнать отсюда с темнотой. Да он смотался, вижу.
— Сбежал, сволочь, одного оставил. Я ему хотел пулю всадить в заднюю мишень, да схрон выдать побоялся. Не нравится он мне.
— Если перебить всех, кто не нравится, мы с тобой одни на миру остались бы, — криво усмехнулся Дмитро.
— Маньку с Панькой еще бы себе оставили, — глуповато хихикнул Алекса, совсем оттаяв.
— Это само собой, — не раздумывая, согласился Дмитро, но немного погодя поинтересовался: — Каких таких Маньку с Панькой?
— Да я так, для складу, какая разница, Танька иль Паранька, я бы их через одну перевешал.
— Что ты так? Мне они плохого ничего не делали, даже наоборот.
— Все они дешевки. Ты разве не знаешь, за что я толстую Фроську посередь села в пузо расстрелял?.. Не говорил тебе? Брательника мово заложила, на хате у нее погиб.
— Откуда ты знаешь, что она продала его? Чекисты у таких на хате не трогают никогда.
— Тронули вот, откуда им было знать, что Трифон той ночью придет к ней. Она ревновала его шибко, грозила.
— Ну, раз грозила, значит, напросила… Собирай-ка харчи, чтоб не шакалить нам, заходить никуда не будем. И соснем давай. Туши свою мигалку.
Труднее занятия, чем сесть написать письмо, а тем более составить донесение, что иногда Артистке доводилось делать, она не знала. Писать она умела, но выразить свои мысли на бумаге коротко и последовательно не могла.
И все же решила лично изложить Хмурому о выполнении его поручения, поэтому быстро вернулась от Варвары домой, заперла дверь и села писать. До темноты оставалось достаточно времени, а раньше в дом Яшки Бибы ей появляться было нельзя.
От одной мысли, что сам Хмурый будет читать и вдумываться в содержание написанного, Артистка трижды начинала выводить слова на страничке из ученической тетради, но каждый раз бралась за новый листок: то написала без должного обращения, то не упомянула, о ком идет речь, то строка поползла вкривь. И уже в сердитом напряжении она наконец сносно вывела первые строки и пошла, пошла, не останавливаясь:
«Друже Хмурый!
Интересующий подполковник получил прозвище Стройный, прибыл неделю назад без семьи, имеет жену красивую, дочь, живет временно на квартире Степаниды, на Лесной улице, 4, во дворе огород, небольшой сад, в углу уборная, возле крыльца кобель в будке. У Степаниды дочь, а сын утонул. Стройный с утра до ночи на работе в управлении безпеки, иногда приходит под утро…»
Артистка прервала письмо, решив, что слова «иногда приходит под утро» надо заменить, потому как чекист всего ночь провел на новой квартире, а до этого из управления почти не выходил, значит, и ночевал там. Иначе ее могут заподозрить в неточности, а это поставит под сомнение правдоподобность всего, что она дает в донесениях.
И она исправила:
«…с утра до поздней ночи мотается по делам безпеки и сегодня в 16 ч. 40 мин. выехал с тремя своими сотрудниками в неизвестном направлении на зеленой военной легковушке под номером ЛН 08–71».
Подумав, что бы еще написать, добавила:
«…На этой машине он дважды замечен в городе. В одиночку его не видели. Внешнее впечатление: быстрый, взгляд тяжелый. Видно, держит в напряжении подчиненных, от него никому покоя не будет. Он допрашивал жен арестованных…»
Подобрав губы, она решительно зачеркнула незаконченную подробность насчет жен арестованных, решив, что эта ее выдумка ни к чему, проверить могут. И, вычеркнув ее, перечитав все написанное, Артистка не поленилась переписать донесение. А когда закончила, ей показалось, она совершила что-то небывалое. И сознание своей значимости вновь вернулось к ней.
Она пришла в дом Яшки Бибы строгая, с чувством собственного достоинства, властно сказала встретившей ее Явдохе:
— Позови Зубра, и живо!
Тот, к удивлению Артистки, сам вышел на голос.
— Рада, что могу тебя еще раз повидать.
— Я больше чем рад. Еще бы немного — и не застала.
— Тогда давай живо о деле. Вот это передай Хмурому, что он поручил мне, — сделала ударение на «мне», — выполнила молнией. А с этими двумя «грипсами» можешь ознакомиться.
Зубр не выдержал:
— Я знаю, что мне следует читать, а что нет. Прочту о деле без рекомендаций.
— Я рекомендую, значит, стоит познакомиться, советую, — смягчила она, — а то поленишься или не догадаешься, пользу свою упустишь. — И она стала рассказывать о предательстве Дорошенко, о том, как выручила врачиху Моргун и связного Ложку, о том, что Скворец, связной Угара, в больнице.
Опасаясь, должно быть, как бы Артистка не перечислила еще с десяток эпизодов своих подвигов, Зубр обнял ее за плечи и довольно искренне похвалил:
— Труженица ты незаменимая! И за это я люблю тебя. Буду ходатайствовать о твоем поощрении.
— Славу богу! — как-то невольно вырвалось у польщенной Артистки, понявшей вдруг преждевременность возгласа.
— Я постараюсь, — выдав в некотором роде вексель, сказал Зубр и успокоил Марию сообщением: — Ты о Сороке волновалась. Жив твой родич, в Торчинскую больницу его уволокли с аппендицитом. Сова разнюхал.
— Я и не думала, чтобы ты его обидел.
— Да хочешь знать, чтобы не накликать твой гнев, я не знаю, что сделаю! — достал он вдруг из кармана приготовленную коробочку в черном атласе, раскрыл и достал две золотые сережки с красным рубином, без слов привлек к себе Артистку и продел ей в уши подарок, сказав как-то официально: — Вручаю тебе от меня, Мария!
Все это он совершил так быстро, что Артистка не успела даже слова произнести. Пальцами потрогала сережки и вдруг сграбастала Зубра сильными руками, уткнув его носом себе в грудь, а потом заломила голову и поцеловала в губы.
— Ой, с ума сойти можно, красавица ты моя ненаглядная! — вырвался из крепких рук Артистки Зубр и, выскочив из комнаты, выдохнул: — Живи тыщу лет! Тебе надо!
…Когда Мария ушла, Зубр помедлил спускаться в схрон, прошелся из угла в угол, нервно сел на лавку, сгорбился, обхватил руками голову и несколько минут сидел так, будто бы все еще отходил от поцелуя Артистки. Но Зубр думал не о ней. Он никак не мог решиться взять врачиху Моргун с собой. Слишком секретный предстоял переход, где ни одного постороннего человека быть не должно. К Хмурому путь! Нарушишь жесткие правила конспирации, поплатишься головой. Тайком провести Муху с собой невозможно. А оставлять ее у Бибы он не хотел. Желал побыстрее приблизить женщину к себе, не задумываясь о согласии — оно ему не требовалось.
Зубр вдруг резко поднялся, с решимостью пошел к лазу.
15
Над Ступинским лесом светила луна. Можно было продолжать путь — до лесничества оставалась самая малость: выйти напрямки к берегу речки и дальше вниз по течению не больше километра. Низко пригибаясь, Сухарь отправился скорым шагом через просеку. Эта пробежка напомнила ему точно такой же путь в лесу, у самой границы на Львовщине, в канун войны. Тогда он тоже шел на встречу с оуновцами из-под Грубешова на польской территории. Доставил им приказ об организации вылазок и нападения на части Красной Армии в случае войны. С содержанием этого приказа прежде других ознакомился Поперека, бывший в то время старшим батальонным комиссаром, заместителем начальника особого отдела 6-й армии КОВО.