В один из дней я встретил его хмурого, грустного; он одиноко бродил в степи за аэродромом.

— Что с тобою, Сынок?

Он протянул измятое письмо. Ему писали с родины, что его отец растерзан гитлеровцами. Я обнял его и сказал, что мы вместе будем мстить немцам.

Горе и ненависть ожесточили юного лётчика, он бился яростно. После каждого удачного воздушного боя Сынок оживал, улыбался и, блестя глазами, говорил:

— Дал я им сегодня!..

Весь полк радовался его успехам. Сбивая очередной немецкий самолёт, мы говорили Островскому:

— Это за твоего отца…

В одном из боёв мы потеряли Сынка. Он сбил «мессера», но сам был подожжён и выбросился из горящего самолёта на парашюте. Три «мессера» с подлой жестокостью расстреляли беззащитного человека, повисшего на стропах парашюта.

На заре мы похоронили отважного юношу. Речей было мало. Разве можно словами передать то, что происходило в душе каждого из нас? Островский стоял перед нами как живой, все помнили его манеру прощаться с товарищами перед взлётом — взмах руки и возглас: «До скорого!..»

Борьба в небе Кубани разгоралась всё с большей силой. Дзусов целыми днями пропадал на высоком холме неподалёку от станции Крымской, где в кустарнике была замаскирована радиостанция наведения. Ясные, солнечные дни позволяли вести бои на всех высотах — от земли до «потолка» самолётов, где можно было драться, только надев предварительно кислородные маски. С каждым днём сражения крепло мастерство наших лётчиков. Тут родилась блестящая воинская слава братьев Глинка, лётчика Крюкова, Речкалова и многих других советских асов. Приезжавшие с радиостанции наведения офицеры рассказывали, что, как только в небе появлялась наша эскадрилья, немецкие авианаводчики, нервничая, торопились передать своим пилотам тревожный сигнал.

Было приятно и радостно сознавать, что наш труд приносит реальные, ощутимые результаты…

Старшие авиационные начальники хорошо планировали и организовывали боевую службу истребителей. На самых ответственных участках фронта группы самолётов действовали с передовых аэродромов, уничтожая противника в «зонах истребления». В то же время другие истребители несли службу патрулирования над линией фронта или сопровождали штурмовиков и бомбардировщиков.

Немцы пристально присматривались к тактическим приёмам наших лётчиков и прилагали все усилия к тому, чтобы при первой же возможности поставить их в невыгодные условия боя. Враг практиковал самые различные приёмы военной хитрости. Борьба шла острая.

Лётчики нашей части постоянно воспитывались на мысли, что индивидуальное мастерство пилота особую силу приобретает лишь в совместных, коллективных действиях.

Истребитель, который в воздухе думает только о себе, — говорили в нашей эскадрилье, — даже при всех своих боевых данных будет всего-навсего «кустарём-одиночкой» и рано или поздно будет сбит. Характер современной воздушной войны вызывает необходимость выработки единого стиля. Ведь для меня вовсе не безразлично, вместе с кем я пойду в групповой воздушный бой! Я должен быть уверен в том, что мой напарник, моё звено, моя эскадрилья поймут меня в воздухе. И когда в нашу боевую семью влилась новая группа молодых лётчиков-истребителей, мы со всей остротой поставили перед ними все эти вопросы.

Новых лётчиков было сначала пятеро: Голубев, Клубов, Трофимов, Жердев, Чистов. Знакомя меня с ними, Дзусов шутливо сказал лётчикам:

— Вы будете учиться по системе Покрышкина…

Лётчики улыбались: что это за система? Система — это, конечно, было сказано чересчур громко, но определённые принципы истребительного боя мы в эскадрилье уже имели. С этими принципами мы считали своим долгом познакомить молодёжь.

Я с большим интересом занялся пятёркой новичков. Это может показаться смешным, но меня обрадовало то обстоятельство, что все пятеро были холостяками. До тех пор, пока молодой лётчик ещё не оперился и не стал крепко на ноги, он, как мне это кажется, не должен спешить обзаводиться семьёй. На этом этапе становления лётчика все его мысли должны быть о лётном деле. Лётное искусство требует от человека всей его жизни, равнодушие нетерпимо — оно дорого будет стоить.

Самое лёгкое было — познакомить лётчиков с новыми скоростными машинами. Затем мы вводили их в нашу систему истребительного боя. Держа в руках металлические модели «мессершмитта» и нашего истребителя, лётчики совершали различные эволюции, шли в атаку, маневрировали, «сбивали» друг друга. На специальной установке они учились стрелять.

Вся эта большая подготовительная работа на земле и в учебных полётах нужна была для того, чтобы постепенно ввести лётчиков в бой. Ввод в бой — один из ответственнейших моментов воспитательной работы командира. Можно сравнить это с тем, как учат человека плавать. Есть сторонники того, чтобы попросту бросить новичка в воду, — пусть, мол, барахтается, как-нибудь выплывет, а там, глядишь, и приучится держаться на воде. Я никогда не был приверженцем такого способа. На мой взгляд, ввод лётчика в бой является сложным процессом. Главное в нём — вселить в лётчика в первом же боевом полёте уверенность в победе. Как это сделать? Очевидно, личным показом командира — как надо сбивать неприятельские самолёты.

Готовя своих лётчиков к «огневому крещению», я и сам много готовился, прежде чем решил, наконец, повести их в боевой полёт. Предстоял своеобразный предметный урок, и, конечно, мне, как преподавателю, ни в коем случае нельзя было оскандалиться.

Нашей задачей была очистка воздуха от немецких истребителей над тем участком вражеских позиций, который в это время должен был подвергнуться удару наших штурмовиков. Чтобы показательный урок в воздухе удался как можно лучше и мог стать поучительным для молодых лётчиков, я должен был обладать известной свободой манёвра. Её обеспечивала группа прикрытия. Она всё время находилась выше нашей группы и защищала от атак сверху.

Когда мы пришли в назначенный район, мой самолётный радиопередатчик молчал. Говорили ведомые. Каждый докладывал обстановку на земле и в воздухе, где находятся «ильюшины». Вдруг в эти доклады вмешался голос рации наведения. Наш командир Дзусов, по обыкновению немного растягивая слова, сообщал:

— Ниже вас «мессершмитты».

Я был спокоен. Лётчики моей группы точно выдерживали строй, следя за каждым движением моей «сотки». Однако я понимал, что с секунды на секунду следовало ожидать событий. Внутренне подобравшись, я по радио призвал своих ведомых к вниманию и пристально вгляделся вниз. Там как раз происходило то, что, зная немецкую тактику, я и предполагал. Несколько «мессеров», прижимаясь к земле, караулили в стороне, выжидая, когда «ильюшины», закончив атаку, станут отваливать от цели. Момент самый выгодный для нападения, ибо в это время боевой порядок штурмовиков обычно несколько нарушается.

— Пошли вниз!

Мы появились как раз кстати. Два «мессершмитта» на бреющем торопились зайти в хвост «ильюшиным», закончившим штурмовку.

— Пропустим, — предупредил я по радио ведомых.

Мне хотелось, чтобы все последующие действия были хорошо поняты и усвоены ими. То, что мы пропускали немцев вперёд, для штурмовиков не было опасным, поскольку они ещё находились за пределами действительного огня «мессершмиттов». Тем временем мы, напротив, оказывались в удобной для атаки позиции — в хвосте у немцев.

— Атакую ведущего, прикройте меня!

Немец вспыхнул как раз в тот момент, когда он, видимо, увлечённый погоней, собирался открыть огонь. Внезапная гибель напарника, должно быть, сильно подействовала на второго немецкого лётчика, и он резким пикированием ушёл вниз. Один из моих ведомых сделал было движение к немцу. Пришлось резко окликнуть его. На первый взгляд желание лётчика тотчас устремиться к удиравшему противнику, чтобы тут же, на месте, добить его, казалось вполне законным. Но ведомые имели приказ не отрываться. Их задачей было — прикрывать своего ведущего, наблюдать за ходом боя. Только в случае крайней необходимости и только по моему сигналу они могли вступить в схватку с противником.