Немцы считали себя господами в воздухе: на их стороне было количество, они пытались подавить нас массовостью, числом.
Наступательный дух советского лётчика находил своё выражение в смелом применении вертикального манёвра. И чем дальше, тем глубже внедрялась в сознание и действия наших лётчиков эта новая тактика боя.
…Итак, я лежал в степи, под крылом самолёта. Старуха-крестьянка промыла и перевязала мне глаз. Похоже было на то, что я ещё буду летать: боль в глазу утихла. Осмотрел машину и нашёл, что после небольшого ремонта она сможет снова воевать. Проходившие мимо командиры и бойцы предупредили, что противник проник в наш тыл. Кто-то сказал:
— Лётчик, бросай своего коня, давай пробиваться вместе.
Бросить своего «коня» я не мог. Это было моё оружие. Должно быть, мой вид — раненого лётчика, сидящего в степи у подбитого самолёта, — чем-то тронул солдатские сердца. Один из командиров выделил в моё распоряжение сапёров.
Была тёмная ночь, тревожно озаряемая голубыми ракетами немцев. Самолёт лежал на брюхе. Сапёры помогли мне подрыть землю под фюзеляжем, и я выпустил шасси. Самолёт подняли и прицепили к грузовой машине.
Мы начали кружить по степи в поисках слабого звена в немецких клещах. Можно представить себе, как трудно было тащить с собой раненый самолёт. Ночью мы прорвали одно вражеское кольцо, но впереди всё ещё был враг. День мы провели в широкой балке, а с наступлением вечера, выслав вперёд разведку, тронулись в путь. Немецкие ракеты и пулемётные трассы освещали степь. Меня вызвал пехотный командир и сказал:
— Лётчик! Покажи пример: поведи ударную группу прорыва.
Собрав в кулак бронемашины, вооружив бойцов гранатами и поставив в центре грузовик с самолётом, мы пошли на прорыв.
Спустя неделю, перевязанный, но радостный, я появился на аэродроме. На меня смотрели так, точно я явился с того света. Друзья решили, что я погиб…
И я снова стал летать на разведку. Эта, на первый взгляд, серенькая и скучная работа скоро увлекла меня. Ведь иногда достаточно одного штриха, подмеченного лётчиком на земле, чтобы раскрыть замысел противника и свести на-нет большую оперативную работу его командования и штабов.
Однажды меня вызвал генерал. Чувствуя, что предстоит важное задание, я захватил с собой планшет с навигационным снаряжением.
— Нужно установить, где находятся танки, — сказал генерал, подведя меня к своей карте.
Речь шла о группировке Клейста. Молча прикинув маршрут полёта в район разведки и подсчитав в уме расход горючего, я доложил, что к полёту готов. Генерал подошёл к окну. На улице бушевала осенняя непогодь — всё бело от снега, смешанного с туманом.
— Муть, — отрывисто сказал генерал.
Действительно, этот полёт на разведку оказался одним из самых тяжёлых. В снегопаде и тумане порою совершенно исчезал горизонт, грозило обледенение — особенно опасное на низкой высоте. Я несколько раз «прочёсывал» заданный район, до боли в глазах вглядываясь в заснеженную мокрую землю. Но немецких танков нигде не видно.
Поиск длился долго. Я чувствовал большую ответственность за полёт. Ведь в те дни далеко к северу, у стен Москвы, решалась судьба первого этапа войны. Задание — найти танки Клейста — понималось мною именно как моя личная, лётчика Покрышкина, помощь воинам, оборонявшим Москву. И, летя в снегопаде, в тумане, я упорно искал и искал немецкие танки.
Стрелки бортовых часов показывали, что поиск очень затянулся. Скоро должен был кончиться бензин.
Но вот, пристально вглядевшись в землю, я увидел нечто похожее на след гусениц. Промелькнула какая-то одиночная машина. И опять ничего… Немцы, конечно, слышали шум мотора советской машины, разрезавшей туман и снегопад, но ни единым выстрелом из зенитки не выдавали своего присутствия.
Наконец я нашёл их! В логу, в кустарниках, укрывшись за стогами сена, чернели квадратные коробки немецких танков. Группировка Клейста была обнаружена.
Вскоре наши наземные войска начали контрманёвр и со всей силой обрушились на врага. Началась наступательная операция, в результате которой нашими войсками был взят Ростов.
III. Боевая верикаль
С огромной, непередаваемой радостью восприняли лётчики нашей части весть о том, что под Москвой наши войска одержали победу, что огромные полчища врага разбиты, а остатки их, усыпая снега Подмосковья трупами и техникой, бегут на запад.
Мы кричали «ура», пели, обнимались друг с другом. Пилотам дежурной эскадрильи нельзя было выходить из кабин самолётов, и возле них собрались почти все свободные лётчики и техники. Стихийно возник короткий митинг. Победа под Москвой была праздником на всём гигантском фронте борьбы с гитлеровцами, торжеством всех советских людей.
Но все мы отчётливо понимали, что предстоят ещё жестокие сражения. Мы старательно готовились к ним, совершенствовали свою тактику, изучали тактику противника.
Мне посчастливилось. До сих пор я встречался с «мессершмиттами» только в бою, но вот однажды генерал повёл меня к захваченным у врага трофейным самолётам и предложил:
— Попробуй их в воздухе.
«Мессершмитты» были отданы в моё полное распоряжение. Меня влекло к ним не простое любопытство. Это был своего рода живой противник, которого нужно было исследовать со всей тщательностью. Лётчики порою узнают достоинства и отрицательные качества самолётов, лишь наблюдая за их эволюциями в воздухе. Это как бы знакомство издалека. Примерно так и я был знаком с «мессером», ловил его в прицел или же увёртывался из-под огня. Теперь представлялась возможность во всех деталях, вплоть до каждого шплинта, рассмотреть немецкий самолёт на земле, а затем испытать его характер и в воздухе.
Машина, которую я выбрал, была серийным экземпляром «мессершмитта-109». В последующем немецкие конструкторы неоднократно модернизировали этот самолёт. Каждая модернизация фиксировалась путём добавления к названию типа машины какой-нибудь буквы или цифры. В последующих боях мне пришлось не раз сталкиваться с «мессершмиттами-109-ф», потом «109-г», потом «109 г-2» и, наконец, «109 г-4». Всё это были варианты основной машины и отличались от неё лишь некоторыми деталями, дающими возможность увеличить скорость, либо же сократить время выполнения фигур высшего пилотажа. Кроме того, модернизация касалась усиления брони, увеличения вооружения самолёта и других моментов, безусловно имеющих значение в воздушном бою. В конце концов «мессеры», как и другие немецкие самолёты всех серий, марок и типов, оказались битыми нами, советскими лётчиками, летавшими на прекрасных отечественных машинах.
Тщательно исследовав машину и разработав программу испытаний, я поднялся в воздух. Познать врага — и притом серьёзного врага, каким был «мессершмитт», — значило изучить все его сильные и слабые стороны. Испытательным полётам я отдавал почти всё свободное время. Пилотируя вражескую машину, я как бы подвергал её допросу с пристрастием и старался сразу думать за двоих: за себя, советского лётчика, и за вражеского пилота. «Мессер» должен был дать ответ, на что именно он способен в бою. Я стремился выжать из него все возможности: перекладывал из одного виража в другой, разгонял на горки и боевые развороты, круто пикировал, вводил в восходящие фигуры вертикального манёвра. Мысленно в каждую секунду полёта я представлял себе рядом с немецким свой, советский истребитель и так же мысленно управлял им в этих воображаемых воздушных схватках.
Один из полётов на «мессершмитте» чуть не стоил мне жизни. Пробуя выполнить контрманёвр, которым немецкий пилот мог бы ответить на манёвр советского лётчика, я набрал скорость и затем резко налёг на управление. Наш советский истребитель легко выполнял эту фигуру. У «мессершмитта» фигура не выходила. Несмотря на все мои усилия, он продолжал нестись вниз. Лишь почти у самой земли удалось ввести машину в горизонтальный полёт.
Пришлось засесть за детальный анализ своих действий и поведения самолёта. Может быть, я просто-напросто допустил грубую ошибку в пилотировании немецкого самолёта? Может быть, находись в этот момент в кабине опытный немецкий лётчик, он выполнил бы этот манёвр успешно?