— Натурально, и ты из-за этого готов пожертвовать своей совестью. А это неизбежно сделает тебя точно таким же, как они.

— А что такое совесть? Об этом я тоже думал. Если совесть — простые узы, которыми сковывает человека общество, тогда понятно, что она возмущается всякий раз, когда мы своими поступками ставим себя вне его. Но как быть, если само общество полно противоречий? Оттого противоречива и наша совесть: порой она выступает от имени старого мира, в котором мы выросли, а порой — от имени нового, которому суждено заменить старый. Значит, что бы мы ни делали, это будет либо справедливо, либо — нет, в зависимости от того, как посмотреть. Ужасное положение — мы очутились как раз посреди. Нельзя же бесконечно слушать, как два голоса выкрикивают противоположные указания, — тут поневоле разрываешься на части. Анг, наверное, тоже прошел через все это, но теперь он слышит только одно. А такие, как Тек, наверное, вообще не могут слышать ничего другого — ведь он никогда не принадлежал к числу привилегированных. И Тину…

— Что Тину? — резко бросил Фрир.

— В последний час он слышал только один голос.

— Значит, ты считаешь, что его нет в живых?

— Нет. Может, мы еще и увидим его, а может, и нет, но самое главное, он больше не колебался, когда мы уходили. Я заметил мгновение, когда он слышал уже только то, что и Анг; я тогда многое понял. У меня всегда была идея трансцендентной реальности, чего-то общего, существующего над и вне окружавшей меня действительности. И вдруг я понял: моя идея — не что иное, как единая человеческая семья, внутри которой нет больше войн. И еще я всегда мечтал вырваться из узких рамок личного сознания, слиться с чем-то вовне, и эта мечта тоже обернулась человеческим братством.

Фрир лежал в темноте, и слова Кирина проплывали где-то стороной, не затрагивая его мыслей.

— Когда-то давно, на ранней ступени, оно у нас было, чувство единения с другими. И с тех пор мы не перестаем о нем мечтать. В нашем воображении оно принимает самые различные формы. И вместо того чтобы идти вперед, мы все время с тоской оглядываемся назад. Но к тому, что мы ищем, есть только одна дорога, и вот она — перед нами. — Фрир не отзывался, и Кирин добавил: — Мне кажется, что я прошел долгий-долгий путь с того дня, как мы покинули лагерь, — я, конечно, говорю не о милях, которые мы отшагали.

— Понимаю. Мне тоже так кажется. Только я, пожалуй, все время иду назад. И надеюсь, что за холмом повстречаю самого себя таким, каким я был много лет назад.

— А мое старое «я», видно, осталось где-то далеко. Может быть, там, где мы оставили Тину. Я тогда многое понял, чего не сознавал раньше, и это помогло мне понять, что случилось с нами пятью. Ведь миллионы людей живут и работают по-разному, в самых разных местах, и вдруг раздается призыв; сначала он для всех звучит по-разному, верно? — я имею в виду тех, кто вообще его слышит. И чтобы откликнуться на зов, им приходится выбирать разные дороги. Одни идут кружным и дальним путем, а другие — напрямик и сразу.

Но когда все соберутся вместе, уже не имеет значения, как они пришли сюда и откуда.

— Но я не уверен, — сказал Фрир с глухим отчаянием, — что я вообще слышал какой-то зов. Мне казалось, что слышу, но сейчас я уж и сам не знаю. Может, просто встретились люди, твердо знавшие, куда они идут, и я притворился, что тоже знаю.

— Ты слышал его, Мэтт, — с такой же спокойной убежденностью ответил Кирин. — Здесь, в джунглях, рядом с Ли нет ни одного, кто бы не слышал этот зов. Но для тебя это означало более решительный разрыв с прошлым, чем для любого из нас. Разрыв не может не волновать тебя, и беспокойство кажется порой единственным итогом принятого решения.

Слова вдруг обрели вес и смысл, и Фрир стал слушать внимательно.

— Ведь и со мной было то же, — признался Кирин. — Эти темные тени, которые наша борьба отбрасывала в моем сознании… Я так много думал о них, что почти потерял представление о самой борьбе — реальном конфликте, в котором завтрашняя схватка всего лишь еще один эпизод. — И добавил прямо: — Ты слишком занят своими душевными терзаниями и втягиваешь в них других, тех, кто не должен быть твоими врагами. Я хочу верить… хочу верить, что ты успокоишься, придешь к примирению с самим собой.

— Не знаю, имею ли я на это право, Кирин. Я обнаружил в себе гордость, упрямство, убежденность, что прав только я один… Я даже не знал, что у меня есть такие черты.

— Помни одно. Все может идти на пользу. Даже дурные качества меняются, и человек становится другим, когда начинает служить чему-то большому, а не только своему эгоизму. А теперь… давай-ка попробуем уснуть.

— Попробуем, может, теперь и я смогу.

Он был благодарен Кирину, как незадолго до того Анне. Оба хотели помочь ему, — успешно или нет — неважно, главное — они хотели помочь. Хотели, чтобы он взглянул на себя иными глазами.

Он проснулся перед рассветом и посмотрел на часы. И несколько минут лежал, стараясь сообразить, откуда взялось смутное чувство облегчения. Остальные уже встали. Он слышал, как они ходят, и знал, что по утрам, выйдя из темной скорлупы сна, приходится заново восстанавливать с ними связь. Когда он просыпался в лесу, так бывало всегда; и сейчас он почему-то вспомнил, как вместе с Ли они создавали войска Сопротивления из необученных новобранцев. И внезапно понял, откуда взялось хорошее настроение: закончилась та часть операции, за которую он нес личную ответственность. Сегодня он только один из двадцати пяти, и ему не о чем тревожиться, лишь бы не продырявили его собственную шкуру. Точно Тину был воплощением его тяжкой ответственности, и он оставил эту ответственность там, на болоте. Фрир потрогал бок и пустую кобуру — символ своего освобождения. Потом встал и подошел к лощине, где на корточках рядом сидели Куан и Анг, словно они всю ночь, не разгибаясь, трудились над планом атаки. Фрир остановился в нерешительности. Куан заметил его и поманил рукой.

— Ты выглядишь лучше, — сказал Анг. — Тебе надо было выспаться.

Однако сам Анг все равно выглядел более свежим, не таким утомленным, как он. Фрир покосился на лохмотья своей разодранной колючками рубахи, вспомнил о противной щетине на подбородке — трудно поверить, что они вместе проделали бросок к югу от Кхангту. Он всматривался в черные непроницаемые глаза и спрашивал себя, так ли он теперь ненавидит Анга, как в прошедшие два дня. Сейчас гнев как будто притупился, и он гадал, неужто это значит, что он больше не терзается из-за того, что они бросили мальчика. А может быть, и ненависть и горе были лишь следствием охватившего его чувства безысходности и отчаянья.

— Мы прикидываем, что делать, если они сбросят груз, — сказал Куан. Как только прогоним их с просеки, часть людей под командой Анга заберет снаряжение и боеприпасы — сколько смогут унести. Остальные перестроятся там, за дальними деревьями, и подготовятся к контратаке. — Он перевел проницательный взгляд с одного на другого. — Ты пойдешь со мной, Мэтт.

Фрир кивнул и поглядел вверх, на клочки неба, мелькавшие среди ветвей, когда предутренний ветерок шевельнул листву.

Да, — сказал Анг. — Дождь будет. Это к лучшему.

— Если только, — Куан нахмурился, — облака не спустились так низко, что их самолеты вообще не смогут подняться в воздух.

— Ну, для этого тучи должны сесть прямо на верхушки деревьев, — заметил Фрир. — Ведь между нами и аэродромом нет ни единого холмика… Ну, а если что-нибудь приключится? Если они обнаружат нас раньше времени?

— Тогда как обычно. Три выстрела в воздух. Мы рассыпаемся и встретимся у моста через Маунг. Там же сделаем перегруппировку, если все пойдет по плану. Дорогу надо пересечь ночью, потому что послезавтра…

— Послезавтра, — закончил за него Анг, — здесь никому не пройти. Он поглядел на Фрира. — Ну, как, на твой взгляд, ничего план?

Фрир сообразил, что его великодушно стараются привлечь к руководству второй частью операции. Только навряд ли он оценит это. Он хочет одного: выполнять приказы наравне с остальными бойцами. Но тем не менее, вспомнив все происшедшее, он был искренне удивлён, что Анг оказался способным на такой жест. По-моему, да. — Он пожал плечами, и тяжело встал. — Давайте-ка поедим.