Эти, которыми она нарисовала радугу, он приобрел в Нойштрифте перед самым закрытием тамошних магазинов. У молодой грудастой австрийки, словенки по происхождению. Он помнит, как, сунув заклеенный скотчем сверток во внутренний карман пиджака, понес его в казино, куда с компанией загребчан отправился на свой игорный уик-энд. И помнит, как по наивности надеялся, что именно эти, купленные для дочки, фломастеры, принесут ему удачу в рулетке.
Удачей, однако, оказалось именно то, что он их купил до того, как вошел в игорный дом, заключает он, рассматривая неумелый рисунок Саницы.
Ее радугу.
А эта радуга, гляди-ка, отличается от его радуги еще и тем, что свою он рисовал (так он ее видел) снизу и поднимал к закругленному верху. У Саницы другой метод: сначала она рисовала радуге живот, а потом спускала до первого этажа ее ноги. Разница, значит, и в стиле, и в подходе, хотя есть тут и определенная символика. Здесь, на пятнадцатом этаже, Саница ближе к радуге, ближе, чем он был в одноэтажке городской окраины.
— «И Джимми приближается к радуге»! — вырывается у него название модного романа и фильма.
— Что ты говоришь, папа? — бросает на него взгляд Саница: ей надоело рисовать.
— Говорю, что отсюда радуга выглядит иначе, чем снизу, с первого этажа.
— Ну да! — соглашается Саница. — Значит, Ксения видит ее иначе?
Ксения — это подружка Саницы. Она живет в одном из немногих уцелевших в новом районе загребских домишек, который бог знает почему пока пощадил бульдозер.
— Да, Ксения видит ее иначе.
— А вот я спрошу, какая у нее радуга…
— Да, может, она ее и не видела? Может, наши высотные дома заслонили ей вид? — Он морщится, почувствовав в своих словах слащавый привкус соцреализма. Проглотит ли это ребенок?
— И как раз спрошу, не украли ли у нее радугу наши высотки!
Саница не проглотила, с радостью делает он вывод. Ребенок эту стадию перерос!
— Обязательно спроси, не украли ли мы у нее радугу.
— А что, если в следующий раз мы позовем Ксению смотреть радугу от нас?
— Очень хорошо. Только надо спросить радугу, когда она опять придет к нам. И Ксениного папу спросим, отпустит ли он Ксению.
Он вспоминает двух котят на том старом загребском дворе, шмыгнувших при его появлении за груду сложенных поленьев, и ему становится грустно. Старый лохматый пес с гноящимися глазами рычал на него точь-в-точь как хозяин. Ксенин отец, небритый, с засученными рукавами, весьма нелюбезно сплюнул в сторону и грубо спросил, какого черта ему надо в их дворе. Узнав, что он не «из этих», которые собираются снести дом, извинился. Но пришедшему нужна была Саница, а не извинение.
— Уверена, что папа отпустит Ксению. — Саница уверена. — Разве ты не отпустил бы меня посмотреть радугу?
— Конечно, отпустил, — улыбается он. — Не каждый ведь день радуга.
— Ну да, — соглашается Саница. Она уже собралась в школу.
В передаче Радио-Ядран, распалившись, все еще обсуждают вопрос применения огнестрельного оружия. Слушатель из Пречкого интересуется по телефону, откуда у людей столько оружия и с какой целью отдельные личности его приобретают? Дежурный редактор отвечает, что это очень сложный вопрос и на него нельзя ответить ad hoc[48]. И предлагает музыкальный антракт:
«Идет девка по селу, очень ей невесело…»
III
Слегка подрагивая, лифт опускается, и каждый толчок больно отдается в его чувствительном желудке. Вообще, надо сказать, в последнее время желудок у него стал чересчур чувствителен, а недавно заставил поволноваться всерьез. Достаточно было того эпизода, когда главный герой, обнаженный до пояса…
…Обнаженный до пояса пациент Мирослав Новак стоит, съежившись, в полумраке тесной комнатенки и через приоткрытую дверь бросает взгляд на зашедшую до него пациентку, деревенскую бабу с громадной кружкой «мела» в руке. Селянка с кружкой — будто живая реклама ядовитейшей отравы. Всем своим видом она словно призывает: «Пейте, ибо дважды не умирают!» Молодой долговязый доктор требует от бедняжки умирание повторить, глотнуть из кружки еще разок. У нее, как у клоуна, белые губы. И глазами она вращает, как клоун.
— Прямо душа вон!
— Душа пусть вон, — посмеивается доктор. — Она нас не интересует. Мы только желудок посмотрим. Ну, глоток…
Селянка напрягается, шатается. А вдруг она грохнется?
— Госпон[49] доктор, — судорожно шевелятся белые губы.
— Ну, ну… Представьте себе, что это гемишт[50]. Или пиво. Вы что больше любите, гемишт или пиво?
— Гемишт. Ежели хороший, — с готовностью отвечает пациентка загипсованными губами. — А что для здоровья лучше, госпон доктор?
— Да пейте же, ради бога!
— Я про гемишт, — говорит женщина, сообразив, что доктор шутит. — Настоящий, из домашнего вина, с наших светоянских гор. А не это пойло! Ух, черт бы побрал! Ежели еще глотну, выблюю…
— Ну и пусть, черт возьми, только пейте! — Доктор теряет терпение и говорит, повернувшись к ассистенту: — Прямо сумасшедший дом!
Женщина наконец, собравшись с силами, глотает из кружки с «мелом».
— Слава богу! — облегченно вздыхает доктор. — Можете одеваться. Результат получите внизу в окошечке завтра с тринадцати до четырнадцати часов.
— Госпон доктор. — Женщина выбирается из-за экрана рентгеновского аппарата и неловким движением прикрывает сморщенные груди. — Чего серьезное?
— Все будет написано, как положено, — не вдаваясь в подробности и не глядя на женщину с белым ртом, отвечает доктор. — Следующий…
Следующим был он, Мирослав Новак.
Встав перед экраном рентгеновского аппарата, он ждет, пока ассистент, смуглый невысокий мужчина в подпирающем горло воротничке, подаст ему порцию белой отравы. Он тут же подносит кружку к губам и пьет — поскорей отделаться!
— Не пить, пока не скажу, — предупреждает доктор. — Спокойно. Та-а-а-к! А теперь выпить до половины.
В жизни ему приходилось, впрочем, пробовать и худшее пойло.
— Застарелый гастрит, — сообщает доктор, будто речь идет об археологической находке, а не о желудке. Приказывает повернуться левым боком и допить остатки «мела». Новак покоряется и безропотно ждет последующих указаний. Вдруг рентгеновский аппарат вместе с ним сдвигается с места и поворачивается на добрых девяносто градусов. Теперь он уже стоит на голове! Это вращение, этот аппарат — очевидно, последнее слово техники — вызывают в его воображении космический корабль, где сам он — астронавт. Одно ему пока неизвестно: куда его собираются запустить? Все зависит, разумеется, от диагноза.
— Колики бывают?
— Иногда.
— А изжога?
— Частенько.
— Так я и думал.
— Ну, что там, доктор?
Доктор ставит его с головы на ноги.
— Рентген не позволяет установить точный диагноз, — сдержанно объясняет он. — Я сделал несколько снимков, вот когда они будут готовы…
— А что вы подозреваете, доктор?
— Похоже, что-то с пищеводом. Но пока не увижу снимки, ничего не могу утверждать. Следующий…
Следующие два дня (и две ночи, что, разумеется, куда хуже) он умирал от рака пищевода. Метастазы так расползлись и расплодились, что заполонили весь дом. Рак, по правде сказать, был у него не впервые. Он поражал уже почти все части его тела, а если б он случайно вспомнил о пищеводе раньше, то не уцелеть бы и пищеводу…
Тяжелее всего, конечно, ночью. Не помогли даже таблетки апаурина по пять миллиграммов. Он то и дело включал и выключал свет, закуривал и гасил сигареты, ходил из комнаты в комнату, из комнаты в кухню, из кухни на балкон и с балкона смотрел на спящий внизу город, разволнованный до слез стоял у кроватки Саницы, растроганно проводил пальцами по Евиным волосам (накрученным на пластмассовые бигуди), а в минуту глубочайшего отчаяния призвал свою Еву, и, когда она, сонная, жмурясь, протянула ему, взяв с тумбочки, ручку и бумагу (она опять разгадала его тайную мысль и решение — составить завещание!), он от всего отказался и как будто смирился. Но еще долго не мог уснуть. Назавтра чувствовал себя изможденным, измученным, разбитым. Он ослаб, покраснели белки в уголках глаз, покраснели и распухли веки, словно сардельки… Собственный обезображенный портрет он пытался спрятать за большими темными очками, хотя и прочитал где-то, что солнцезащитные очки тоже могут вызвать рак!